Григорий Канович: Облако под названием Литва (сборник)

Когда поезд растаял в утренней дымке, Голда услышала за спиной нестройный лай и оглянулась.

На перроне, обнюхивая холодные шпалы, кружилась целая свора бездомных собак. Видно, пока Айзик и Голда шли по бездорожью к кирпичному зданию вокзала, бродяжки учуяли, что их кормилец и покровитель, их Господь Бог перебирается куда-то в другой город, и решили его проводить незлобивым и тоскливым лаем.

Собаки карабкались на железнодорожную насыпь, скулили и пялили старые, как бы затянутые болотной тиной глаза в ту сторону, куда поезд умчал их заступника и благодетеля.

В местечко Голда вернулась вместе с ними – дворняги, оглядываясь, все время бежали впереди, а она медленно и скорбно плелась за ними.

В первые дни после отъезда Айзика Голда не могла уснуть. Она ворочалась, кряхтела, шепотом, как колдунья, заговаривала темноту, приманивала сон, но перед глазами мельтешили вагоны, собаки да рваные обои.

Потом она немного обвыклась и стала ждать какой-нибудь весточки из Тельшяй. До отъезда Айзика Голда и Шолем ни от кого никаких писем не получали. Кому-то кто-то писал из Америки и из Палестины, кто-то кому-то посылал полновесные, заграничные деньги, им же – никто и никогда.

Хромоногий почтальон Викторас годами проходил мимо их хаты, не останавливаясь. Когда же он впервые открыл их калитку, Голда бросилась к нему навстречу, а Шолем даже встал из-за колодки и снял замызганный фартук.

Письмо было коротенькое, всего одна страничка, исписанная витиеватым неразборчивым почерком. Голда вертела его и так, и эдак, читала вслух или молча подносила бумажку к крючковатому, похожему на шило, носу, целовала пересохшими губами и повторяла, как молитву: «Жив… здоров… сыт… здоров… сыт… жив… даст бог, к весне приеду…»

Айзик и впрямь приехал в начале весны – подгадал к свадьбе старшей сестры Шуламит.

Голда цвела, как весна. Она восседала во главе свадебного стола и, стесняясь своего счастья, глядела не столько на жениха и невесту, сколько на пышные бутоны его пейсов, на полнолуние ермолки, на глазурь лапсердака и на черные чулки, обтягивавшие его длинные, пружинистые ноги, на молитвенник, с которым он не расставался даже за свадебным столом.

– Кушай, Айзикл, кушай, – подбадривала она сына. – Дать тебе курью ножку с хреном? Рабби Элиягу, виленский Гаон, дай-то бог тебе сравниться с ним в мудрости и благочестии, очень, говорят, любил куриную ножку с хреном… и гусиную шейку со шкварками…

Айзик только грустно улыбнулся.

Голду смущали его глаза – большие, занавешенные печалью, как зеркала в доме покойника. Он почему-то стал еще более молчаливым, чем прежде, на вопросы не отвечал, только тряс невпопад головой и некстати улыбался.

Свадьбу справили на славу: шум, чавканье, топот, стоны скрипки…

Хватившие лишку сваты о чем-то бесцеремонно шушукались, и Голда вдруг заподозрила, что это о нем, о ее поскребыше, и в хате снова угарно запахло старым и обидным прозвищем Айзик дер мешугенер.

Гость помолился за молодоженов и выскользнул во двор, где его окружили беспризорные кошки и собаки и местечковые нищие, по обыкновению дожидавшиеся того отрадного мгновения, когда свадьба отшумит, и их вдоволь угостят праздничными объедками.

Собаки преданно виляли хвостами, кошки сладострастно, как в марте, мяукали, а нищие расспрашивали Айзика о знаменитой на весь мир Тельшяйской ешиве и, нетерпеливо поглядывая на светящиеся окна хаты и прислушиваясь к сытому гудению свадьбы, жаловались на свое житье-бытье.

– Слушай, Айзик! Ты вроде бы с Богом на короткой ноге. Он о нас, скажи, думает? – спросил старший из них – Арье по прозвищу Шлимазл. – Ты же с Ним встречаешься и говоришь каждый день. Не то что мы… Может, Господь Бог знать не знает и ведать не ведает, что на земле есть нищие.

– Господь Бог – сам нищий, – неожиданно выпалил Айзик.

– Что?!

– Люди разорили его до нитки… обобрали вчистую… Чем больше мы грешим, тем бедней Он становится…

Нищие испуганно переглянулись. Такого кощунства от будущего раввина они не ждали.

– Ну что вы так смотрите на меня? Господь, как и вы, ходит по миру и побирается. Ждет, когда кто-нибудь вместо пригоршни зла и ненависти подаст горсть добра и милосердия.

– Ну и закручиваешь, Айзик. Много всяких нищих мы встречали на своем веку, но Он ни разу не попадался… – сказал Арье-Шлимазл и обратился к собратьям: – Правду я говорю?

– Правду, – хором грянули нищие.

– Кто же просит горсть добра, когда надо горсть с монетами просить? Только мешугенер, – бросил самый старый нищий Мендель Кривой, неизвестно кого имея в виду, – то ли Айзика, то ли Господа Бога.