Николай Бербец: Малыш

Да только с того времени прятаться она от меня стала. Долго я за ней охотился. Но выследил, когда она на даче одна была. И сразу к ней. А она к себе не подпускает. Вся зажимается, отбивается. И одно бормочет: «Хочешь убить – убей. Но не тронь. Я мужа люблю». Такая меня злость взяла, что за малым чуть не избил её. Еле успокоился. Нашёл выпивку, выпил. «Рассказывай», – говорю, – «что за игры такие садистские». А она прощенья просить начала, расплакалась. И выяснилось тут, что заговор они против меня с мужем придумали. Детей у них быть не может из-за него. А искусственно оплодотвориться хлопотно и дорого. Вот они меня и выбрали для оплодотворения. «Ах, ты гадина», – говорю ей, – «что ж я тебе бык производитель, что ли. Я же тебе поверил. Я же о тебе мечтать начал. Я же тебя боготворить хотел». «Ребёночка хочу», – молвит. «Могли бы дачу продать», – говорю. «Дача ребеночку полезна будет», – отвечает. Ну, всё просчитали, сволочи. Такой меня псих накрыл. А она опять за своё: «Хочешь убить – убей, только не кричи. Беременна я». Тут меня как кипятком ошпарило, разом успокоился, потому, как до семейной жизни никогда охочим не был. Я и о ней-то мечтал, как о любовнице. Чтобы прибежать, когда мужа нет, порезвиться в охотку, и снова на свободу. Видать правильно они меня вычислили».

«Что теперь делать будешь?» – спросил Тесёмов. «А что и раньше», – ответил Фёдоров, – «меня моя жизнь устраивает. А тебе рассказал, потому что в себе держать трудно стало, да и знаю, что ты не болтун».

Они ещё посидели, выпили, и уже собрались идти спать, когда позвонил отец Тесёмова. И это означало, что случилось что-то серьёзное. Потому что в последнее время он практически не общался с сыном. «Что-то матушке плохо», – сказал Тесёмов, – «скорую вызвали. Домой пойду». Фёдоров встал проводить его. Уже выходя из комнаты, Тесёмов глянул на часы, висевшие на стене. Было полпятого утра…

Аржанов проснулся от очень тревожного чувства. Часы показывали пять часов утра. Он встал, подошёл к приоткрытому окну, прислушался. Во сне он отчетливо услышал крик. Это был глубинный, горловой, исходящий из животной природы человека крик. «Может, приснилось?», – подумал Аржанов, и уже успокаиваясь, прилёг, и через время заснул. Проснулся он вновь от крика. Не было ещё и семи утра. Под окнами соседнего подъезда кричал молодой парень. Он метался на одном месте, хлопал себя по бокам и кричал во всё горло. «Аааааа… Ааааа… Ааааа… Кто это сделал?» И этот крик был бесконечным. Проснулась жена Аржанова, и, выглянув в окно, сказала: «Это внук, той сухощавой бабки из соседнего подъезда. Он её очень любит. Чуть ли не каждый день проведывает. Видать что-то с ней случилось». «Это не та бабка, что всё время голубей кормит на детской площадке?», – спросил Аржанов. «Ну, да», – ответила жена, – «внучка у неё ещё гулёна». Парень продолжал кричать, и голос с одного из балконов соседнего подъезда ответил ему: «Это я убил твою бабку. Будешь орать, и тебя убью». «Давай, иди, убей», – истерично закричал парень. И снова, забывшись, стал безостановочно орать, хлопая себя по бокам. Вскоре приехала полиция. И парень стал кричать тише. Но окончательно успокоиться не мог. Когда он забывался и начинал кричать громче, один из полицейских одёргивал его.

Через несколько дней, вынося мусор, Аржанов опешил от увиденной им картины. Мимо подъезда проезжали жигули, на капоте которого сидела девка. Откинувшись назад, она сладострастно повизгивала. Её левая грудь обнажилась почти до самого соска, лёгкое платьице задралось, обнажив упругие красивые ноги. Явно что-то случилось в её жизни, что наполняло её такой степенью радости и сладострастия.

Аржанов рассказал жене о виденном. Жена оказалась более осведомлённой во всём, что происходило в доме. Оказалось, что после смерти бабки, квартира досталась по наследству внучке-гулёне. Бабка, будучи ещё жива, ей отписала. Вот внучка и веселилась.

Андрей Иванович сидел за кухонным столом. Чай в большой, с одного боку надтреснутой кружке давно остыл, а он все сидел, прикрыв глаза и нахмурив брови, и как бы весь, сжавшись в комок. Какое-то подобие мыслей протекало в нем, но он вряд ли смог бы объяснить, о чем думал. Это скорее были не мысли, а оцепенение, состояние, отклик на навалившиеся на него события последних месяцев жизни.

Ему вспомнилась болезнь сестры. Эти долгие хлопоты возле нее, эти бессонные ночи и переживания. И её последняя, предсмертная ночь, когда она металась в постели и всё время просила её приподнять, как будто хотела что-то высмотреть впереди. Она затихла под самое утро, когда ему казалось, что не хватит сил дождаться утра, когда он тысячу раз пожалел, что отказался от помощи родственников и соседей.