– Там раньше дура одна жила – хорошо, что теперь вы переехали, – сказал белобрысый пацан, назвавшийся Санькой.
– А ты в какой класс пойдешь? – А кликан у тебя есть? У него Желтый, потому что он в детстве желтухой болел, а так тоже – Серый, Сергей. (Костя первое время путался, когда конопатого называли то Серым, то Желтым, не понимая о ком речь: то ли о Сером-Сером, то ли о Сером-Желтом.) А у нас пожар был, видишь: над окном стена черная. – А вы насовсем приехали?..
Костя попробовал отвечать, но понял, что это необязательно. Только он открывал рот, как его тут же перебивали – в душе таял импульс несказанных слов и легкая досада. Однако сильнее было удивление, как быстро все перевернулось: страх превратился в счастье, стук в висках – в яркий, размягчающий туман. Чужие странноватые лица казались ему давно знакомыми, даже симпатичными. И вот не прошло двух дней, как он перестал замечать оттопыренные уши Серого, противные веснушки Желтого, потливость и щеки толстяка Борьки..
Разложив на покрывале бутерброды, Анжела посмотрела поверх мальчиков, как если бы там было пустое место.
– Ира, иди ешь! – позвала она подругу, отправившуюся полоскать платье. В ее голосе слышны повелительные нотки – сразу видно, кто тут верховодит. Анжела как только не помыкает Иркой, а та этого даже не замечает. У Иры кривые зубы торчат изо рта, как у обезьянки. Анжела – избалованная, ладная девочка, у нее правильное, мягко очерченное лицо. Единственное, что портит ее, как кажется Косте, это родинка над верхней губой.
И когда мальчики собираются домой, они все еще сидят, согнув колесом спины, глядят вдаль и жуют. У обеих свисают вдоль щек мокрые волосы: у Иры – сосульками, у Анжелы множеством тонких змеек поверх пышной гривы. Сначала исчезают раскисшие бутерброды, затем девочки разрезают помидоры, солят и заедают остатками хлеба с вареньем. Анжела пытается просунуть в баночку ложку, но ложка туда не влезает. Ей приходится запрокидывать голову и лить варенье на язык, при этом сами собой сгибаются и разгибаются от усердия пальцы на скрещенных ногах.
– Вот дуры! – усмехается напоследок Санька.
Костя, не снимая с шеи ключа, открыл дверь и попал в красноватый мрак с вылетающими откуда-то зелеными пузырями, которые лопались с тонким писком, – вернее, с иллюзией писка – потом загорелись желтые предвечерние полосы на полу, и, как только глаза привыкли, неожиданно все предметы приобрели неправдоподобную отчетливость. Было очень тихо: слышно, как тикают часы. Заскрипела кровать, кто-то шарил под ней в поисках тапок. Он сбросил, закрутив в воздухе, один за другим босоножки и запыленными, с белым пояском вокруг ахиллова сухожилия, ногами прошел по прохладному полу в комнату.
– А вот и я! Что поесть? – повис на косяке Костя. Панцирная сетка издала нестройный аккорд, мать поднялась навстречу, но почему-то с тапкой в руке.
– Ты где шлялся, паршивец! – Шлепок получился унизительно звонким.
– Айй! Больно же! ─ Испуг и жгучая боль мгновенно выросли в лютую ненависть.
– Пять часов уже! Я тебе что говорила? во сколько быть дома?.. – И снова занесла свое оружие, но Костя увернулся и, потирая ушибленное плечо, заперся в ванной:
– Вот посиди там! – Щелкнул снаружи шпингалет. Он слышал, как хлопнулась на пол подошва и прошлепала одиноко на кухню. На обратном пути мама сказала:
– Сегодня ты наказан, будешь сидеть дома.
«Дура! Какая дура!» – шептал Костя, глотая слезы и холодную воду из крана. Тут взгляд его упал на пунцовый офорт, оставленный на коже резиновой подметкой.
– Все равно я уйду! – как-то дико, гадким голосом завопил он – и испугался собственного крика. За дверью не ответили.
Костя присел на край ванны, заткнул пальцем бегущую из крана воду – гусак приподнялся. Он отпустил – ударила сильная струя и тут же иссякла. Он повторил эксперимент несколько раз, это подействовало успокоительно.
Квартира еще не успела раствориться в привычке, все напоминало, что он здесь чужой. Тут вот гусак высокий и длинный, а в туалете унитаз тоже высокий и какой-то широченный – каждый раз боишься в него провалиться. Двери не скрипят и все закрываются, шпингалеты новой, невиданной конструкции. И всюду следы прежних жильцов: над раковиной не закрашенный квадрат и шурупы, на которых висело, по-видимому, зеркало; в комнатах на полу кружки от ножек, оставленные их мебелью; а главное – запах: к нему то и дело принюхиваешься.
О приходе бабушки возвестил резкий звонок – не звонок, а «трещок», как прозвал его Костя, потому что он больше трещал, чем звонил. Бабушка с порога стала ругать «пекло», «очереди» и «сердце». «Зачем же ты столько таскаешь?» – сказала мама. Потом бабушка что-то спросила – мама ответила. Костя разобрал свое имя, затаил дыхание. «Правильно, пускай посидит», – сказала бабушка. От разочарования он снова попробовал подергать дверную ручку, но услышал: «Не ломай дверь, а то и завтра гулять не пойдешь».
Читать дальше