– Ну че, поца, акча бар? мамка на мороженко дала?
Серый с подчеркнутой прямотой закрутил отрицательно головой и что-то ответил.
– Ты че буро отвечаешь! – сказал губастый жердяй, похожий на белого негра, и стал спускаться по откосу. За ним потянулись остальные, последним спустился вожак.
Он подошел вслед за губастым к Серому, другие хулиганы распределили между собой оставшихся мальчиков – по двое, а где и по трое, на каждого.
– Попрыгай, – сказал жердяй и взял Серого за пряжку. Даже Костя со своего берега услышал, как звякнула мелочь.
– Рэ́мень снимай, – сказал главарь. Серый вцепился в ремень мертвой хваткой. Жердяй попробовал расстегнуть пряжку, но не тут-то было: Сергей не собирался уступать ремень без борьбы. Вдруг раздался глухой удар, у Серого голова качнулась назад, под носом сразу выросли усы. Он наклонился вперед, Костя увидел, как кровь закапала белый валун. В то же мгновение коренастый отступил и пнул в лицо. Серый распрямился и попытался закрыться руками. Жердяй пнул в пах и тут же ударил кулаком в голову, но промазал. Дальше они избивали беспорядочно, то и дело промахиваясь и вкладывая в каждый следующий удар еще больше злости. Остальные мальчики смотрели на избиение с отсутствующим видом.
Вдруг из воды с шумом выпрыгнула рогатая голова. Тарасик тут же натянул леску, Дрюня ткнул его кулаком, но дело было сделано. Кто-то из шпаны закричал «черт!», указывая на расходящиеся круги, и бросился бежать. Свои и чужие карабкались по откосу, отталкивая друг друга. Впереди лез губастый, сосредоточенно, как паук, работая руками и ногами. Санька зацепился рубашкой за железный прут, торчавший из железобетонной сваи, и никак не мог отцепить ее. Наконец отцепил и взлетел пулей на косогор. Внизу остались только вожак и Серый. Коренастый стал, не спеша, подниматься, пристально осматривая воду и противоположный берег. В какую-то секунду показалось, что он смотрит прямо на них – у Кости сердце ушло в пятки. За ним, вытирая кровь, плелся Серый. Наверху уже никого не было, пацанов как ветром сдуло.
Трое заговорщиков подождали для верности несколько минут, потом ползком выбрались из кустов и опрометью бросились к дороге. На мосту они столкнулись лицом к лицу со всей шайкой. Вожак оказался одного с Костей роста, но по виду года на два старше. Костя встретился с ним взглядом, потупился и прошел, словно сквозь огонь. На мосту было людно, ─ наверно, поэтому их не тронули.
Перепуганный Дрюня стращал их чуть не до самого дома: про «ихтиандера» никому. Если Леонидик узнает (так звали главаря шайки), то пришьет – и не пикнешь. (Костя представил себя пришитым к какому-то огромному занавесу, хотя и понял, что имел в виду Дрюня). Леонидик уже пришил одного «щегла», он всегда с собой «финак» носит – запугивал Дрюня. Про то, что случилось, надо забыть; а если кто будет расспрашивать – они ничего не знают. «Ихтиандера» обрезать – или лучше вытащить на берег, смотать, унести и сжечь. Перед тем, как расстаться, Дрюня заставил Костю поклясться матерью, что он будет молчать до могилы.
Синий вечер сгущался, наплывала темнота. Подавленные мальчики брели домой в полном молчании. Навстречу попадались нарядные парочки в фосфоресцирующих платьях и рубашках. В одном из проулков они увидели у колонки пацанов. Желтый держал выжатую рубашку, двое нажимали на рычаг, в то время как Серый сунул голову под голубую, кипящую струю. Ремень был на нем. Костя с Тарасиком поспешили пройти мимо. Простились уже в полной темноте за домом без лишних слов.
Лежа в постели, Костя никак не мог отделаться от наваждения: сначала он видел сонные, смеющиеся глаза Леонидика, которые вызывали мысль о холоде и блеске стали… И сразу ледяной, острый как бритва нож вонзался в живот… От одного этого представления сводило спазмой и живот, и горло, и мозг. Он обхватывал себя руками, стараясь сдавить, уменьшить оставленную ножом пустоту. Нечто подобное он испытывал, когда рассказывали о страшных болезнях, рваных ранах, открытых переломах: ватную, сосущую слабость, как если бы из него вынули жизненно важный орган, а кости вдруг стали резиновыми.
Мучило его также и то, что он связал страшной клятвой себя и маму с хулиганами, ─ возможно, даже подверг опасности. Раньше можно было побежать к маме, к бабушке: уткнуться в колени, почувствовать на затылке излучающую покой ладонь – и все страхи сразу проходили. Теперь же нахальное, хищное лицо, и эта клятва, и что-то еще, чего он не мог объяснить, не пускали его прибегнуть к испытанному средству и говорили ему, что отныне это только его дело, что там нет уже защиты и что он обречен превозмогать все в одиночку. Неожиданно он горячо поклялся себе никогда больше не выходить из дома в этот страшный мир, с его жестокими законами, со звериными харями, с диким ревом созревающих подростков за черным окном. Это решение принесло ему облегчение. Он чуть не разрыдался. Зачем его привезли сюда? Зачем уехали из родного города? Зачем он вырос?.. Был бы всегда маленьким, всеми любимым. Рядом с бабушкой, рядом с мамой… Пусть маменькин сынок – пусть! Сидел бы всегда дома, держался за юбку… А что если он останется один? Вдруг они умрут… (Развеялся миф о смерти как о чем-то случайном: «Мамочка, не умирай – я буду себя хорошо-хорошо вести»). Все умрут . Он лежал на спине, вцепившись руками в простыню, и тонко-тонко сдавленно мычал на одной ноте, стараясь не выпустить рвавшиеся из груди рыдания: «Мама, мамочка… бабушка – не умирайте»…
Читать дальше