Вероника Ткачёва: 7 женских историй

Уже на пороге, прощаясь, Маринка сказала:

– А ведь всё это добром не кончится.

– Что не кончится? – спросила по инерции Елена Саввишна, хотя отлично понимала, о чём идёт речь.

– Да Сашка мой. Ночью страшно с ним спать. Лежу, глаза закрыть боюсь, всё слушаю: спит или не спит. А он дышит ровно, будто спит, но я-то знаю, что он притворяется. И я притворяюсь, что сплю. Но он тоже знает, что я не сплю. А мне всё кажется: закрою глаза, а он схватит подушку и придушит. Вот и лежу, тихо, как мышка. А потом как пот пробьёт и почти задыхаться начинаю, как будто он душит уже. Еле утра дожидаюсь. Потом днём присну на час-два, пока он на работе… – вконец разоткровенничалась опьяневшая Маринка. – Ну, я пошла, а то сын там уже от дружков своих пришёл, наверное. Мать тут все глаза выплакала, пока его ждала, а он первым делом к дружкам побежал.

– Ты, Мариш, давай, не дури. Всё будет хорошо. Вон и сын, слава Богу, дома теперь, – бодро-строго сказала Елена Саввишна, хотя сама понимала, что как-то этот узел должен развязаться и скорее всего безболезненно это не произойдёт.

– Конечно, всё будет хорошо, – отозвалась Маринка и ушла.

«Ох уж это наше русское „всё будет хорошо“! Что „всё“? И когда оно будет хорошо? И что в нашем понимании „хорошо“? И насколько наше понимание этого „хорошо“ отличается от понимания живущего рядом с нами? Ведь каждый из нас вкладывает свои представления в это „всё-будет-хорошо“. И то, что будет хорошо для Маринки, явно не будет хорошо для Сашки, и наоборот. Так кому же из них будет хорошо? И может ли быть хорошо им обоим после всего случившегося? Вряд ли. Тогда кто решает, кому будет хорошо, а кому нет?..» – думала Елена Саввишна, моя посуду.

Сашкины надежды не оправдались: Маринка почти не скрывала своей поздней и страстной любви от сына. Их встречи с Павлом не прекратились, и было видно, что сын уже о многом догадывается. Сашка видел в глазах сына снисходительное презрение. Сашке казалось, что он так и читает в них: «Ну и какой ты мужик после этого?!» И тёмный зловонный спрут, поселившийся внутри Сашки, начинал разрастаться, тяжело и больно ворочаясь при этом где-то в области сердца.

Всё случилось через пару недель после возвращения сына из армии. Стояла золотая осень. Солнце радовало последним теплом. Маринка принаряжалась у зеркала. Явно собиралась на встречу с любовником. Сына не было дома. Сашка подошёл к жене и решительно сказал (давно он с ней так не разговаривал):

– Ну всё, хватит! Погуляла, и хватит! Кормил я и поил тебя, одевал-обувал! Ты мне обязана всем. Ты за свою жизнь сколько дней-то работала? А теперь хвостом ещё крутишь?! Никуда не пойдёшь!

И стал вырывать из её рук ацетатный шарфик, который она собиралась повязать на шею.

– Нет, это тебе хватит! Да я дура была, что жила с тобой всю жизнь. Слушала твои сволочные попрёки. Боялась ещё тебя, а ты и не мужик вовсе. Тьфу, а не мужик. Пупок с пипеткой. Отойди с дороги, – холодно проговорила Маринка.

– Да ты во всё моё одета! Моей едой эти телеса отрастила! Так ты ещё в моём к чужим мужикам бля… овать бегаешь и этими телесами над чужими х… ми трясёшь, – в голосе Сашки послышались истерические нотки.

– А ты свой х…й сначала отрасти, а потом за моими телесами смотри. Отойди с дороги, – так же холодно ответила Маринка и слегка оттолкнула его от входной двери.

– Тварь! Никуда не пойдёшь! – задыхаясь проговорил Сашка и бросился в сторону кухни.

Маринке осталось переобуться и выйти за дверь. Она спокойно наклонилась к низкому шкафчику с обувью, надела один ботинок и почти уже засунула ногу во второй, когда Сашка налетел на неё сзади и как-то сбоку, неловко всадил в неё кухонный нож. Маринка охнула и стала медленно оседать на пол.

А Сашка увидел, что всё её большое тело ослабло, как будто расползлось. В этот момент он представил себе, что её больше никогда не будет. Не будет этой пышной груди, на которую когда-то так хорошо было прикладывать голову, не будет этого вкусного пухового тела, не будет самого её запаха, сладкого и возбуждающего. И он завыл. От страха и тоски. В этот миг он понял, что готов на всё, лишь бы она осталась жива. Он не боялся тюрьмы. В этот момент ему в голову даже не пришла мысль о наказании. Его смертельно испугало другое – потеря Маринки, её окончательный уход из его мира. И теперь уход её к другому мужчине не казался таким страшным, потому что сейчас-то она всё равно возвращалась домой, он дышал с ней одним воздухом, укрывался одним одеялом, пусть и без желания с её стороны, но он мог касаться её родного тела. И даже если Маринка решит уйти от него, то и тогда ещё будет надежда, что она одумается и вернётся, а если не вернётся, то всё равно будет где-то рядом, где её иногда можно будет видеть, слышать, обонять, и тогда всё равно будет надежда, потому что, кто знает, возможно, когда-нибудь она и вернётся… А этот уход туда, за черту жизни, – уход окончательный и бесповоротный, и это уход прежде всего от него. И навсегда.