Джулия Тот: Город граффити

Официально оформленный как ее помощник, но делящий с ней постель, через всего несколько месяцев, он уже при встрече со знакомыми и не очень, объявлял всем, что работает он теперь на себя, в общей с Лейлой фирме. Ей было неприятно, но, жалея, она позволяла ему делать подобные заявления везде, – считала, что если они дают ему ощущение большей значимости в глазах его собственных, – пусть, тем более, что «тогда» лишь тщеславие его было не совсем здоровым. Во всем остальном, он, казалось, делает все, для него самого невероятное, чтобы Лейла была счастлива. Казалось. Он часами играл с ее сыном в игры компьютерные, вызывая недовольство и старушки-няньки, предпочитавшей учить мальчика чтению, да и самой Лейлы. Он вскакивал с офисного стула во время, когда нужно было ехать за ребенком в садик, и лишь объяснения самой Лейлы – воспитателям не обязательно знать о ее личной жизни, приклеивали его на место. Он делал все, чтобы отношения их выглядели семьей. И, то ли – по указке венгерской мамаши, дамы, до денег и состояний жадной невероятно, то ли – дойдя до нужного сам – стоя на коленях и что-то бурча о любви, – сделал Лейле предложение. Лейла ничего тогда не ответила, но каким-то лихим образом мысли, отличающимся от ее, – он переехал в ее дом, – постепенно, перевозя вещи частями, за их якобы надобностью в дни его присутствия в нем, и, никогда не отвозя их назад – в дом хищной матери, которую, вместе с семейством прочим – тремя сестрами с мужьями, да детьми – все чаще приглашал – «к ним, к себе». Лейла слишком много работала, занимая несколько часов свободных в день – растущим сыном, – ей не хотелось что-то выяснять, кого-то прогонять, – она просто терпела присутствие человека, который постоянно ныл о любви, всем видом, – но, только им, пытался помогать ей вести бизнес, в котором ничего не понимал, и, в свободные от присутствия его в офисе – никому не нужного, часы – валялся на кровати в спальне, разглядывая телевизор так, словно великими открытиями тот был полон, доселе смотрящему его, – неведомыми. За три года отношений, не бывших для Лейлы – ни браком, ни чем-то большим, чем отношения, – все вокруг стали воспринимать их как семью, не подозревая, что все происходящее есть просто отсутствие у Лейлы времени на изменения, – она все также, с пяти утра ежедневно, была занята сыном, работой, и, снова, сыном, который, подрастая, – уже играл в футбол в секции, что была за двадцать прочих километров от дома, – и Лейле приходилось проводить большую часть дня в машине, переезжая с одного строящегося ее фирмой дома, к другому, между школой – секцией – домом, и, снова – на стройку. Принятый всеми, как ее муж, Янош уже выклянчил машину, дабы и исключительно иметь возможность помогать ей – он, совершенно не умеющий вести дела, начал ездить по фирмам, с которыми Лейла работала, закупая у них строительные материалы, договаривался о ценах, на которые сама она никогда не согласилась бы, при ее попытках перезвонить людям и изменить навороченное его лихо-глупой головой, – он начинал тихо скандалить на тему ее непонимания их, венгерского менталитета, да того, как они – народ со своими традициями, – работают. Лейла пыталась объяснить, – на пальцах – цифр более просто-арифметических объявивший себя ее мужем, – не понимал, – почему при таком поведении фирму она вынуждена будет закрыть через год – самое позднее и наилучший прогноз. Он молча кивал, давая Лейле повод надеяться хотя бы на отсутствие желания снова заниматься закупками или лезть в прочие серьезные дела фирмы. «Тогда»…Тогда ей казалось, что он глуп невероятно, и ей было его жаль. Сейчас, придумывая, изобретая, пытась найти способ избавления от него, она поняла, что глупец – по-своему – был гениален, – он просчитал все… с холодным расчетом убийцы профессионального – он защитил себя от всего, кроме одного…

«Тогда».. Лейла все также работала и занималась сыном, но, – оставались ночи. Ей уже становилось банально-невыносимо проводить их с ним: он засыпал в одиннадцать вечера, выключая все – телевизор, что так приростал к его глазам до времени выключения, свет – словно, все еще находился в солдатской казарме, так и не сделавшей его генералом. Лейла все чаще задерживалась в комнате, служившей офисом, пересчитывая нужное, и просто, чтобы побыть одной, не слышать храпа и не думать о странной необходимости быть с человеком, который ей чужой и совершенно ненужный. Она думала, как избавиться от его присутствия в ее жизни, не делая его посмешищем городка небольшого – всего в восемьдесят тысяч душ, где слишком многие друг друга знали, и где он теперь слыл человеком богатым да бизнесменом – как казалось ему, где его многодушная (по количеству душ в ней, а не – душевности) семья кичилась браво всем, чего достигла Лейла за свою жизнь, рассказывая всем знакомым и – не очень, что она – их невестка, а все строящееся и дорогостоящее на четырех колесах, – принадлежит их сыну-брату-дяде. В мыслях Лейлы все было решаемо, – нужно было только купить ему еще и дом, – на квартиру хищная семья его, да и он, не согласятся, не отпустят они миф за столь дешево. Долгими ночами в комнате, служившей офисом, Лейла собиралась с духом и словами, считала, во сколько ей обойдется ее собственное равнодушие к тому, кого она впускает в свою жизнь, когда в одну из таких ночей зазвонил телефон, – его телефон. Лейла всегда пугалась ночных звонков: во времена ее детства слишком часто вот так, по ночам, звонили сообщить родителям об умершем в другом городе родственнике. Она уже слышала тяжелые шлепы босых ног по коридору. К удивлению ее, никто в ту ночь не умер: он протягивал ей телефон, сообщая, что звонит один из его друзей. Удивленная, Лейла ответила, и, выслушав еще с большим удивлением, зачем тот звонил в столь позднее время, молча смотрела на то, что считалось ее мужем: тот только согласно кивнул. Звонивший друг работал в департаменте по делам нелегальной эммиграции, звонил он, чтобы спросить, не сможет ли Лейла помочь им с переводом в разговоре с некоторыми людьми. Лейла хотела отказаться, но, на согласный кивок обладателя друзей, звонивших по ночам, почувствовала радость: за ней приедут сейчас, и привезут, как закончат, – ей не нужно будет пытаться заснуть под ненавистный храп. Пытаясь не выдать чувств, за которые в душе ей было стыдно: она радовалась, что уедет ночью неизвестно куда из собственного дома, где спит ее сын, где – все ее, что любила когда-то, чем была счастлива. На ходу одеваясь, Лейла бежала в комнату старушки-няньки, которой сообщила тихонько, что ее попросили перевести, что она к утру вернется. Женщина только кивнула в полусне. Лейла зашла в комнату сына, поцеловала его, и уже услышала, что к дому подъехало нечто старого образца, пищащее тормозами в тиши венгерской деревни, спящей с девяти вечера.