Джулия Тот: Город граффити

Улыбнувшись пролетавшим за окном машины деревьям, деревенькам, с полусонными людьми на остановках автобусов, Лейла в очередной раз подумала, как хорошо жить спокойно: мчаться по пустой дороге, не слышать воплей прочих водителей, быть спокойной за все, жить каждый день, каким он представился утром. И не важны были уже произносимые удивленно и напыщенно-надменно, – одновременно, – при каждом посещении, – присыщенными неожиданно богатствами полными кошельками, – друзьями московскими:

– Как ты живешь в этой деревне?! Зачем покупать такие машины и было строить такой дом в подобной глухомани…

Она рассмеялась: забыли друзья ее, сменившие уровни жизни, как три года назад, будучи еще людьми попроще и без счетов в зарубежных банках, приехав впервые в ее, только законченный, дом, восхищались пением птиц, спокойствием вокруг, но больше всего – привычкой не закрывать двери и все оставлять на террасах, в саду, и с нескрываемой завистью тянули:

– Хорошо тебе, выбралась, в раю живешь, – и выскакивали уже поутру в сад, жадно вдыхая европейское утро..

Лейле завистливое нытье друзей, сменившееся пренебрежением, не доставляло чувств никаких: она была влюблена в свою новую жизнь, она уже говорила на языке финно-угорской группы, сын говорил на нем еще и без акцента, у нее были свои фирмы, свои доходы, своя счастливая, ни от кого не зависимая жизнь. Только одно заствляло ее слышать скрежетание собственной души: и сейчас, в одиночестве машины, она опять тоскливо подумала о том, что сегодня – пятница, а значит, супермаркеты будут полны толстыми молодыми тетками с их стройными мужьями непонятного, но качественного – несомненно – производства клеем прилепленные к их округлостям телесным, шагающие нестройностями своими впереди прикленных особей пола мужеского, несущих – катящих детей, которых в стране не принято иметь менее троих. Подобные картины начали мучать Лейлу на второй год прибывания в стране: ее раздражала эта неправдоподобная идиллия не следящих за собой мамзелей эпохи Возрождения и вполне по-человечески выглядящих мужчин, раздражало внешнее довольство последних, и видом, и – тоном – генеральш собственных, бесперебойно громкоголосящих куда, зачем и с какой скоростью существу под кличкой «муж» в данную секунду положено бежать, прихватив с собой сотворенные им же человеческие существа детского пола.

Это странное для Лейлы чувство, называемое остальными жителями планеты одиночеством, впервые укололо ее после двух – пролетевших в секунду – лет жизни в новой стране. И с того дня, она созерцала это незнакомое ей недомогание в душе своей ежедневно, – не только по пятницам и в супермаркетах, но и приезжая за сыном в детский сад. Это было время дня, когда все успехи работы в минуту уничтожались видами счастливых пап, забирающих свои творения из детского заведения. Поначалу только тянувший слегка нервы факт, что за детьми приезжают, в основном, именно родители пола мужского, со временем заставил ее забегать в здание, и так же скороспешно – уже с сыном – удаляться: папы не хотели просто забирать детей, они вступали в длительные рассказы-беседы с воспитателями, на темы, чем занимаются и как играют их детки, после доставки домой, какие у них проблемы. Лейла, не видевшая подобной опеки отцов нигде и никогда и, тем более, не позволяющая себе и фантазии предположить, что мужчина может часами рассказывать и выслушивать истории воспитания детей, – в итоге, стала не способна воспринимать все эти истории, идиллические улыбки, и уже год как – задумывалась, все чаще, глядя на пустую подушку рядом по вечерам, что, возможно, она одинока.

О личной жизни Лейлы родители всегда говорили, что она не сложилась. Сама же героиня сплетен о ней так не думала никогда. Она не понимала и в возрасте, когда влюбляются обычно все во всех – подростковом, – что есть любовь, и зачем страдать, если кто-то нравится. Большего, чем «нравится» Лейла не чувствовала никогда, и считала, что все остальное о любви – от необходимости души некоторых людей страдать время от времени. Все ее отношения с особями мужского пола – молодыми людьми и позже – мужчинами, – не затягивались больше, чем на два-четыре месяца. При этом, к концу второго календарного отрезка ее раздражало в любом из избранников все: как ходит, как говорит, как ест, как спит. Она начинала думать, как избавиться от ставшего обременительным друга, придумывала всегда план с целью единственной – чтобы медленно становящийся ненавистным бывший атрибут приятной жизни решил уйти из ее жизни сам. Почти всегда осуществление плана было легким: мужчины не любят когда ими пренебрегают. Лейла не понимала и безумной страсти в любви своих знакомых, которая через годик, а то и раньше, после женитьбы становилась невыносимой рутиной – в лучшем случае, в худшем – в затяжные семейные именно узы: тянущие каждый день, вызывающие нытье и жалобы обеих сторон друзьям, нелюбовь к жизням собственным. Лейла любила жизнь каждую минуту и подобного с ней обращения бОльшей части народонаселения планеты молча, не желая обидеть мучающихся, – не преемлела. Родители же, так и не отказавшиеся от картинки состоявшейся личной жизни дочери в представлении их и прочих шестидесяти процентов населения планеты Земля, либо продолжали говорить друзьям – знакомым, что ее личное – не состоялось, либо – пытались советовать найти «мужика, соответствующего ее уровню». Рассмотрение всех людей «по уровням» выводило Лейлу из нормального состояния в течение последующих за фразой трех секунд и она просто забывала очередную ересь родителей. А все их советы – разговоры о ее жизни она считала именно таковой.