Наталья Метелица - Отравленная совесть. Призраки прошлого

Мы не теряли еще надежды и, пусть слабо, но пытались отстоять наше человеческое право на новогоднее Чудо!

И вот вроде бы все засыпали около 10 вечера. Из бабушкиной комнаты уже доносился глубокий храп, и мы, торжествуя, пробирались на цыпочках в другой конец флигеля, где стоял ТЕЛЕВИЗОР!.. Вот уже и Кузьмин разрывается в «Я не Ромео, ты не Джульетта… Ну почему всё в мире против нас?!», как вдруг:

– Ах вы суки! Сидите полнОчи – свет нагораете. Я экономлю каждую копейку, чтоб вас поднимать. Не знаете вы, как деньги достаются! Скоты неблагодарные! Всё думаете, как перехитрить и обмануть бабушку. А бабушка у вас – сам ангел святой! Такую еще поискать! Всё чувствую, даже во сне. Быстро выключайте и спать! Дергаются там по телевизору, разврат всякий! Разве это можно слушать? Еще и платить за эту херню!

Перехитрить бабушку в самом деле было не просто. Без всяких институтов и не зная, что писал Пушкин-Лермонтов, или рисовал Салтыков-Щедрин, или ваял какой-то там Шекспир-Сибиряк, – с бытовой памятью у нее был полный порядок. До копейки помнила, сколько в кошельке, и не дай бог пропадет хотя бы одна!

Это и произошло как раз в те весенние дни, когда наши классы собирали деньги на ремонт. Я уже знала, что получу отказ. И всё закончится скандалом – до боли предсказуемым и унизительным. «Какие сборы?! С сирот и участника войны?! Вот я пойду к директору, чтоб поувольняли там всех! Вымогатели! Себе в карман! Или вы врете всё? Может, снова хотите обмануть меня?!»

– И что сказать классному руководителю? – промямлила я, даже как-то безучастно, будто и не слышала последних фраз ее монолога.

– Так и скажите: нет денег! Еле концы с концами. Мы без мамы, без папы. И бабушка с дедушкой больные уже. А то вроде ваша учительница, дура, забыла! Что это за беспредел такой! Нет на них Сталина! Что хотят, то и делают!

Вечером мы сидели с Любой во дворе. Дни уже длинные, теплые, светлые. Долгие… (А дальше двора нас всё равно почти и не пускали. Школа – и назад. И летом – не дальше соседнего переулка. И чтоб без подружек, так как «они научат бл… вовать, а друзья, если есть у мальчиков, «научат воровать и убивать. Чужие люди никогда хорошему не научат. Слушайте только кровную бабушку!»)

– И что делать? – Сестра чуть не плакала. – Мне уже стыдно каждый раз говорить «нет», будто мы самые нищие и жадные. Снова весь класс будет смеяться. Ну как я скажу, что бабушка не дала? После смерти мамы баба совсем как собака стала. Раньше она получала мамину пенсию. И всё равно упрекала, что кормит ее на свои деньги.

– Любаш, она и сейчас получает. Как наш опекун, – на двоих. Правда, не знаю сколько. Ничего, закончим школу, – может, когда-нибудь и это кончится… Не переживай. Мама не выдержала, а мы – должны. А иначе какой вообще во всём этом смысл?! – говорила я – и сама не верила в то, что слышу.

Я понимала, что для моей младшей сестры это всего лишь слова. Пустые, как иссохшее сердце, слова… Бабушкины претензии к Любе, что бы моя сестра ни сделала, завершались всегда одним: «Это твой отец убил мою дочь! Бил ее по голове! Пугал по ночам! И в тебе кровь убийцы! Надо было, чтоб тебя в детстве убил, когда пьяный коляску в ров перевернул!»

Мы никогда не были похожи с сестрой ни внешне, ни увлечениями… Казалось, нас объединяет лишь это вынужденное, заключённое, неисправимо-безвыходное…

Вместе – когда у мамы начинался очередной приступ, выхватывали из ее рук нож или ножницы, чтобы она не навредила себе.

Вместе – ждали ее очередной выписки домой, когда мама, вновь веселая, живая, красивая, усаживала меня за пианино, чтобы успеть обучить длинные пальцы дочери чему-то музыкальному, а потом – долго и самозабвенно, будто вдавливая в клавиши всю свою больную душу, играла нам Моцарта и Бетховена…

Или брала свой волшебный баян – и голосом, высоким, распахнутым, но безнадежно обреченным, пела любимое: «Один раз в год сады цветут…». Звуки сливались в одну сильную волну, которая, ударяясь о стены, неслась дальше, в глубь домика, очищая его от скверны упреков и грубости.

А вечером – сказка… Никто и никогда не рассказывал их так чарующе, как мама. С ее интонациями – что будто маленькие колокольчики пели в стране ее арестованной, исколотой, но – такой доброй души.

Допеть, дозвенеть, доиграть, долюбить – всё, что не успето уже.

Мы не хотели прощаться с этим днем. И тогда – вместе – просили маму сделать нам на ночь массаж, погладить наши спинки, ручки, ножки… И она гладила – ласково – и долго-обречённо. Особенно – младшенькую Любашку. Я всегда знала, чувствовала, что мама любит ее больше меня. Или просто как-то по-особенному. Любовь…