Наталья Метелица - Отравленная совесть. Призраки прошлого

– Раньше надо было головой думать. А вам всё мать – враг. Первая красавица была, голос какой, женихи какие сватались, а ты пошла неизвестно за кого – и чем ты закончила! И эти выродки еще мне! На х.. они тебе были нужны! От убийцы нарожала. Тебя угробил, знал, куда бить, – и дочери своей алименты не платит. —

Это бабушка уже о младшей внучке. С таким красивым именем – Любовь. Мама назвала…

Наступали выходные. Бабушкин маршрут был традиционно одинаков – рынок. «Закупиться» на неделю, ато и месяц вперед. Любимая тачка – и пешком до ближайшего рынка. Ее искусству торговаться и покупать всё вдвое дешевле можно было позавидовать, – если бы не так стыдно!

– Уступай, хозяйка. Это рынок. Ни тебе, ни мне. Видишь, двое сирот на моей шее. Мать их больная – то ли живая, то ли нет. А я на пенсию их кормлю-одеваю. Давай, возьму 10 кг яблок, но цену пополам!

Мы с Любой стояли рядом как живые аргументы, «потупившиеся» от боли и стыда.

– Ба, ну хватит. Пошли уже. Чего ты позоришь нас и себя? Не надо нам этих яблок.

Бабушка уже переходила на болгарский, чтоб никто рядом не понял, и, маскируясь этим «на-своем-языке», вновь позволяла себе откровенный крик:

– Замолчите уже! Я лучше знаю, что надо, что нет! Яблоки – это железо. И матери вашей таскать. Разве их там кормят в больнице!

(Я уже и не вспомню эту фразу на болгарском языке. Да и вряд ли захочу вспоминать.)

По пути домой тачка трещала от мешка яблок, 3-литровых баллонов сметаны, меда, масла… и всякого «бабушкой-выторгованного».

Через месяц или два – мама умерла.

Прыгнула с 7 этажа, куда ее перевели после промывания желудка.

Спасли – от передозировки таблеток. И всё вроде обошлось. И вот уже капельница считает секунды… И врачи, прикрыв дверь палаты, выдохнули: «Спи-отдыхай…»

Но – август. И – открытое настежь окно. На седьмом-то этаже – без нянечки или санитарки рядом…

Спустя три секунды мамы не стало. Столько ей понадобилось, чтобы сорвать капельницу, рвануть к окну и – полететь вниз.

И уже ни одной секунды – на сомнение или страх.

«Прощайте, больницы! Прощай, боль! Прощай, добрая мамочка! И дети, – прощайте. И – простите. Вам всем лучше без меня. Легче.

Я давно уже умерла… Еще 15 лет назад. Когда стала такая же сумасшедшая, как весь этот мир…»

Но мы с сестрой ничего не знали.

Бабушка с дедушкой хранили «милосердное» молчание три дня…

(Да, с дедушкой – таким же трудягой, участником Великой Отечественной, но с которым жена никогда не считалась. Тихий, послушный, почти немой придаток. Периодически он отрывался, бросал уже ненавистную ему жену-старуху, но снова возвращался: общее горе, общие внуки… Да еще приватизация нагрянула – с общими документами и флигелем, который строили по комнатушкам сами, еще в 1953, меся ногами саман, нянча дочь и рожденных следом сыновей – двойняшек. А теперь вот нянчиться с нами.)

– Когда мы навестим маму? Ей же сделали промывание, почему не пускают? – удивлялись мы, пытаясь хоть что-то прочесть по лицу бабушки.

– Нельзя. Врачи сказали, нужен отдых. Увидит вас – расстроится. Винить себя будет. Плакать. Выпишут скоро. Еще увидитесь.

За три дня – ни одной слезы. Они так же возились по двору, в огороде… Иногда о чем-то тихо переговаривались – и нас и радовало, и настораживало это «тихо» меж ними, ставшими хотя бы на время ближе друг другу.

И мы – так же ходили на летнюю практику, обязательную тогда для школьников, так же помогали по дому, так же сидели вечерами во дворе, переглядываясь с сестрой, будто все слова – уже лишние, маленькие. Лживые…

И еще – что-то черное в душе.

…И было третье утро.

Меня разбудила суета в доме.

Люди. Жёны наших дядек. Еще люди.

И всё это – рядом, близко, раздавливающе.

Прищурилась от света, ничего не понимая. Не соглашаясь понимать.

Тетя Лиза протянула мне черный платок. «Вставай, уже пора. Скоро привезут».

И в тот день я уже мало что отчетливо помню. Хотя нет – еще истерический плач бабушки: «Да на кого ж ты нас покинула, доченька, и сирот малых!!!…никогда ты меня не слушалась… угробили тебя люди-советчики… будь они прооокляты…».

И еще – ее властная рука на затылке: «Целуйте давайте в лоб! Застыли как мумии! И люди смотрят!»

И держит. Чтобы поцелуй подольше. Чтоб все успели заметить и на фото осталось. И фотограф – рядом, в черном костюме…

Прошло несколько лет… Я по-прежнему училась на «4» и «5», писала стихи и всё так же, тайно, записывала что-то свое, коряво-поэтическое, – в личный дневник, по сути, никому больше не доверяя – так, чтобы не орали, не упрекали, не материли, не убивали…