Сергей Ильичев - Возвращение «Конька-Горбунка»

– Спасибо, не стоит беспокоиться, я помню дорогу, – с теплотой в голосе ответила ей Вяземская.

– Только вы уж там в обморок больше не падайте, – улыбнувшись ей в ответ, сказала внимательная сотрудница.

– Постараюсь…

– Кстати, вы нашли то, что искали? – неожиданно задала она вопрос.

– Я бы сказала, даже больше того…

– Пусть удача и сегодня сопутствует вам!

И уже через минуту Вяземская вошла в служебный лифт. Нажала на нужную кнопку и стала спускаться в хранилище.

Двери лифта открылись. Татьяна вышла. Смог пробрался и сюда, но нужный этаж был обозначен крупным значком на противоположной стороне стены.

Она вошла в знакомую комнату и стала работать. Несмотря на то, что стопка пачек, приготовленных для нее, значительно уменьшилась, сегодня предстояло проделать действительно гигантскую работу, чтобы хотя бы отсортировать и прочитать наиважнейшее. Так прошло несколько часов. И вдруг Вяземская услышала, как ударили куранты.

«Странно, – подумала она. – Третий день работаю и не слышала, чтобы где-то рядом били куранты».

Она встала из-за стола и, так как сегодня ее никто в хранилище не запирал, отворила входную дверь…

Первое, что она увидела и что ее поразило, – это огромная хрустальная люстра, уходящая ввысь, в хрустале который отражалось живое людское море, что заполнило собой сей блистательный парадный зал, открывшийся ее взору. В первое мгновение отражение в хрустале более напомнило Вяземской забавную игрушку под названием «калейдоскоп», подаренную ей некогда в детстве, так как целостная картинка каждую секунду изменялась, добавляя все новые и новые грани зала, в который она неведомым образом попала.

– Где это я? – недоумевала она, проходя мимо лакея в богатом облачении далее в распахнувшуюся дверь.

И вновь замерла, увидев сонм общающихся почтенных старушек и их блистательных кавалеров. Причем безупречные наряды женской половины в танце грациозно оттенялись бриллиантовыми звездами на фраках мужской половины, и всюду слышалась французская речь…

Вяземская, все еще думая, что это лишь мираж, прошла в соседний зал и там увидела молодую россыпь Северной столицы, благосклонно отпускающую шутки, грациозно передвигающуюся и очаровательно танцующую, да и просто мило улыбающуюся…

– Я ждал вас, – раздался у нее за спиной знакомый голос.

Татьяна обернулась.

Перед ней во фраке, слегка стесняющем его движения, стоял Петр Ершов, или Петруша, как она его про себя называла.

Все такой же: немного робкий и стеснительный, чуть сутулящийся, боясь казаться излишне высоким.

– Право, я ничего не понимаю, – промолвила Татьяна. – И к тому же, если честно, мне немного неудобно… Я в этом своем наряде…

– Оставьте это! Здесь каждый видит то, что он хочет видеть, иначе мы бы сошли с ума, увидев истинную сущность каждого…

– О чем это вы? – с удивлением спросила Татьяна.

– О нас, – спокойно отвечал он. – А более о тех, кто пишет чью-то житейскую историю, и тех, о ком пишут, включая и историю самого государства, а затем выдает ее за истину в последней инстанции. Я вам вчера сказал, что не хотел уезжать сюда, и не по своей воле я теперь один из них. Из тех, кто считает себя самыми умными, самыми талантливыми, самыми проницательными, полагая, что им из столиц виднее, как управлять людьми и целым государством. Они в это даже искренне верят… Несчастная страна, несчастные люди…

– Возможно, вы правы… – негромко произнесла Татьяна.

– Думаю, что вам будет интересно узнать, что здесь сам господин Пушкин… Александр Сергеевич! Да вон же он, в окружении поклонников. Сказали, что он будет читать стихи… Пройдемте поближе…

Татьяна еще издали увидела и узнала любимый с юности облик: молодой Пушкин в первое мгновение показался ей невысоким, но элегантным волчком, вобравшим в свою орбиту массу великовозрастной молодежи, и теперь он, вращаясь по часовой стрелке, общался одновременно с самыми разными людьми: отпуская комплименты, отвечая на вопросы или парируя дерзкие шутки.

Но вот в зале, где еще только что, подобно пчелиному рою, гудела толпа, мгновенно стихло; все, затаив дыхание, стали слушать Пушкина.

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье.

Но, как вино – печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Здесь поэт сделал небольшую паузу, словно выискивая кого-то, к кому хотел обратить уже следующую часть стиха. И уже чуть форсируя голосом, продолжил: