Лев Авилкин - Годы молодые

– Не стреляй! Не стреляй! – и вскинул вверх руки, как это может сделать лежащий на земле человек.

Что-то остановило меня от выстрела, но я продолжал держать немца под прицелом. Немец, хоть и с заметным акцентом, но довольно чисто заговорил по-русски:

– Не надо стрелять! Я сдаюсь! Вот мое оружие! – И он указал на свой автомат, лежащий неподалеку. – Это всё. Больше у меня оружия нет.

Я взял его автомат, не выпуская из-под прицела своего, и строго спросил:

– Кто такой? Почему здесь прячешься?

– Я ранен, – ответил немец. – У меня перебиты обе ноги. Не могу даже ползти. Я вот уже сутки лежу здесь и несколько часов наблюдаю за тобой. Если бы я хотел тебя убить, давно бы сделал это без труда. Поверь мне. Я не хотел тебя убивать. И не только тебя. Я никого не хотел убивать.

В голосе немца чувствовалась какая-то интеллигентность и искренность, и я решил при первой возможности сдать его, как пленного, тем более, что с перебитыми ногами и без оружия он мне был не опасен. О своём решении я сказал ему. Он обрадовался и сказал, что именно этого он и хочет.

Мало-помалу я успокоился, присел поодаль от немца, но свой автомат всё же держал на изготовке: всё-таки передо мной был враг.

Прошло какое-то время. Я периодически выходил из окопа, осматривал поле и возвращался назад. Немец всё это время лежал на земле.

Наконец, он попросил меня помочь ему сесть, прислонившись спиной к стенке окопа. Самостоятельно он этого сделать не мог из-за изуродованных ног. Я помог ему и сел рядом. Мы стали разговаривать. Немец говорил на очень правильном русском языке. С виду ему можно было дать лет 50—55. Из разговора с ним я узнал, что он был не последней скрипкой Гамбургского оперного театра, жил в Гамбурге, и у него там осталась семья. Кроме жены у него два сына, которые, по его словам, были не на много младше меня. А на фронт он попал по тотальной мобилизации. Германия катилась к неминуемому краху, и Гитлер гнал на фронт всех, не считаясь ни с возрастом, ни с профессией. Сам он в армии никогда не служил, воевать не умеет и не хочет. А сейчас он очень обеспокоен за своих сыновей, которых уже тоже, вероятно, угнали на фронт. Самой заветной его мечтой было дождаться конца войны и увидеть своих детей.

Так мы сидели и разговаривали. Тяжело было смотреть, как его мучила боль в ногах, но помочь ему я был не в состоянии. Оставалось сидеть и ждать. В разговоре я спросил, откуда он так хорошо знает русский язык. Он ответил, что несколько раз был в Москве, в Ленинграде и в Киеве с концертами, что он вообще любил русскую культуру, а русских композиторов Глинку, Чайковского, Римского-Корсакова, Мусоргского и других ставит в один ряд с Бетховеном и Вагнером.

– Я всегда с наслаждением и слушал, и исполнял симфонические концерты этих великих композиторов, – сказал он. – А что касается русского языка, то я с таким же успехом могу разговаривать с тобой и на английском языке.

– Как же вы, такие интеллигентные и образованные люди решились пойти на нас войной? – с детской наивностью, которую можно объяснить только моей молодостью, спросил я. – Столько горя нам принесли!

– Что ты, мальчик! Да разве я хотел с тобой воевать?! Да разве я хотел уничтожить тебя и твоих близких?! – с горечью ответил он. – Трагедия, случившаяся в Германии – это беда не только одного вашего народа, это трагедия всего человечества и, прежде всего, самого немецкого народа. Я же тебе уже говорил, что двоих таких, как ты, я оставил в Гамбурге. Где они сейчас? Что с ними?

И он застонал ни то от боли, ни то от воспоминаний о своих сыновьях.

Прошло несколько томительных часов. Тягачи всё не приходили. Я выглянул из окопа и увидел возвращающегося с передовой Ивана Лубкина. На телеге лежали три наших раненых бойца, среди которых был командир моей танковой роты майор Звонарёв. Он лежал с раздробленной правой ногой и тяжело дышал. Именно он, майор Звонарёв, приказал мне остаться и охранять танки до прихода тягачей.

– Всё, сынок! Я, кажется, отвоевался! – сказал он мне, как только я подошел к телеге. – Как бы хотелось встретить конец войны в Берлине, да видно не судьба!

– Я стал ему говорить что-то ободряющее, но в душе мне самому было очень тяжело видеть своего командира в таком бедственном положении.

Я рассказал о своем пленном немце и посетовал, что не знаю, куда мне его сдать, на что Иван быстро среагировал:

– Давай его мне. Я ведь везу раненых в медчасть, а по дороге буду проезжать приёмный пункт пленных. Он сейчас как раз ближе к передовой, так что я обязательно мимо него проезжать буду. Там и сдам твоего немца.