Эстер Кей - Братство тупика

Но серу со спичек я все же в течение двух месяцев соскабливала, чтобы съесть как-нибудь вечерком все наскобленное и – умереть. Когда же любовные отношения восстанавливались, то я выбрасывала серу, так и не применив. Бабушка Нюра, мать отца, тогда ходила по нашей квартире с помощью веревочки, протянутой от ее кровати до ванной, и вот она ночами странствовала туда-сюда, а то и на меня набредала, ощупывала меня сухими пальцами, шасть по лицу, зашепчет что-то надо мной, я лежу, обмерла: думаю – все прознала бабка-знахарка! Как я к смерти-то прошусь! Но нет, она только про свое думала и бормотала: какой еси в небесах Г-сподь и каков престол Его Вышний. Она была возвышенная, благостная, таинственная: с вечной прялкой, с сухими черноватыми пальцами, с почти до конца уже грубо вывязанными носками на руках, из самодельной пряжи… число носков росло – хотя все делалось вслепую – катаракта сидела на глазах, а слух был из-за высокого давления тоже плохой, и оставалось ей лишь гадать, что происходило вокруг нее, а ничего и не происходило: моя сестра жила с мужем и дочкой в соседней комнате, проблемный брат Вова – этажом выше имел подобие семьи, мать с отцом ночевали то в зале, то в северной комнате. Я в южной на топчане, кажется, тогда спала. Но я не совсем спала, я все время находилась в лихорадке ожидания очередной встречи со своим фотографом, в состоянии гормональной невменяемости. Причем собственно он, его жизнь, его проблемы для меня не существовали. (Он был популярный, работал до того качественно, что ему даже собирались вот-вот дать квартиру, однокомнатную, но пока он элементарно жил и спал в этой самой фотолаборатории). Мне было невдомек, что он когда-то тоже рос в деревне, был мальчишкой, что он любил свою мать, не имел отца (мать врала, что отец вот-вот появится), что он хотел закрепиться в большом городе. Я не воспринимала ничего, кроме самой себя и своей страстной от его тела зависимости.

Середина июня это было всегда время сказки. Черешня, когда залезаешь на самую верхотуру и оттуда видны прожекторы стадиона СКА. Рукой на паутину попадешь и чуть не грохнешься с дерева, но все же нет, только чуть выше переместишься, пальцы об джинсу вычистив… в саду работать требовалось… но какая тут работа, если уже понял, что время слаще без нее проходит… и все-таки надо бы написать про восхитительные перипетии жизни… не именно сам день рожденья, а веселость, опьянение жизнью, непрекращающиеся рождения: смысла, восторга, любви… рождение прозы, рождение иллюзии, рождение удачи… рождение это всегда надежда… шанс… заряженные батарейки… полные пригоршни воды… упоение не собой и не от себя, а от Б-га, который в тебе. Середина июня. Да здравствует середина июня!

Футбольный матч кончился. В воротах в скрещении софитных лучей лежал покинутый мяч. Толпы болельщиков рассасывались.

Сергей Шангин ждал меня у скамейки запасных, со своей квадратной сумкой на плече, с непроницаемым лицом, не делая ни шагу навстречу.

Медленно подойдя, я виновато остановилась.

– Что же ты глупишь, девочка? – без улыбки начал он, – что ты хотела сказать тем телефонным звонком?

– Ничего. Кроме того, что сказала.

Он достал аппарат и навел на меня объектив.

– Улыбнись!

– Нет, легче уж заплакать, – я попыталась отвернуться.

– Стоп, замри, отлично, – сделав три кадра, он обнял меня одной рукой. Я плакала. – Ну, брось. Нам будет трудно так.

– А почему… должно… быть… легко?

– Мне еще в аэропорт ехать, там снимать, не устраивай сцен.

– Езжай и снимай, – сказала я, не отнимая ладоней от лица.

Он запаковал камеру, бросил сумку на траву, разнял мои руки и поцеловал соленое лицо и забросил мои руки себе на плечи.

– Ты позвонишь? Не будешь пропадать? – спросил он после медленных и нежных минут. – дать тебе «двушку»?

– Да…

– Лучше вечером связывайся, когда Журавлев уйдет.

– Хорошо.

– Только не влюбляйся в меня, слышишь? Не привыкай ко мне. У нас нет будущего… никакого.

– Почему? – глотая рыдания, спрашивала я.

– Я знаю, чем будешь ты через десять-двадцать лет, и чем буду я. У меня другая жизнь, плохая, но ее уже не изменишь, и я не хочу ее менять. И я не буду портить жизнь тебе. Нам нельзя привыкать друг к другу, а ты уже начинаешь… и я тоже…

– Так ты правда хочешь, чтобы я позвонила?

– Очень.

…Это был, кажется, лучший момент во всей этой сладостной, горестной истории. «Очень».

Мне нужно было набрать 20 публикаций в какой-нибудь газете, чтобы поступить в МГУ на факультет журналистики. Меня познакомила с заведующим отдела информации «Вечерки» мамина подруга, которая там работала корректором.