Владимир Фомичев - Игра. Памяти Иосифа Львовича Черногорского

– Артур! (в миру – Жора) Иди, детка, глянь, не завалялась ли где телячья котлетка?

Опрокинув по дороге двухсотлитровую бочку, кобелина влетел в помещение. И сходу присел на пятую точку. Зная его склонность к театральным жестам, я демонстративно гремел посудой: «Куда же она запропастилась…»

Три последующих дня мы не разговаривали. Выпал первый снег.

Как приятно долгими зимними вечерами анабиозничать в глубоком кресле напротив истопленной печи в растянутых на коленях трениках, линялой тельняшке и штопанных вязаных носках. Мерцает в лунном свете начищенный самовар с бабой на заварочном чайнике. Собака, высунув от жары язык и подогнув конечности, валяется на полу. Иногда взлаивает – гоняет во сне шалого зайца. Косой хитрит – делает скидки, петляет, но все одно вернется к лежке, где-нибудь под разлапистой елью или за снежным отвалом.

Так и мы – сколько ни крутись – осядем в родном гнезде, возле винтажной печи.

Антон Павлович Чехов винил в своих бедах природную лень, Николай Михайлович Карамзин? обобщил и расширил: «дураки и дороги». Я же с годами перестал сетовать на неурядицы, убедившись в том, что бороться с органичным непродуктивно и его – естество – следует принимать, если не как благодать, то хотя бы за данность. Тем паче не стоит навязывать окружающим собственное мнение об отношении червя к рыбалке. Перестаньте, наконец, одергивать тостущую тещу и шипеть вслед уходящему трамваю. Усмехаетесь, мол: «А сам-то? Уже с первых строк попахивает нравоучительством, n`est-ce pas*?» Каюсь, изжил неокончательно. Хотя согласитесь, в них больше от скамеечного брюзжания, нежели пафосный гудок агитпаровоза. И потом, исповедуя принцип «не создавай себе кумира», я поглядываю в зеркало весьма и весьма скептически. Проще говоря, советую оценить мое повествование не иначе как желание поделиться мыслями, ибо предложить нечто существеннее жаба душит.

Как-то раз, выглянув в окно, Мария Петровна, женщина о сорока лет, довольно привлекательной наружности, расправила крылья и упорхнула из семьи. За спиной остались трепыхаться обноски былого чувства. Они едва удерживались на ветру прищепками в составе двух малолеток, вполне самостоятельной дочери-студентки да супруга-недомерка с симптомами бонапартизма одноименного торта – то бишь, устоять перед ним практически невозможно, однако послевкусие столь же восхитительно, сколь и трагично. «Покоя хочу, покоя» – оправдывалась беглянка, высматривая площадку поровнее.

Дамочки в подобном настроении видны издалека и не успели стихнуть каверзные порывы, как основательный домосед угощал Марию Петровну крыжовником под сенью ажурной беседки.

– Мило, – щебетала невеста, – Ах, как это мило.

– Я и деток люблю, – соглашался жених, – У меня своих двое. А ветер не люблю: легкомыслие от него и сквозняки.

Было душно. Мужчина потел. На майке расплывались ленивые пятна: большее, спускаясь от безвольной груди, притормозило в нерешительности пред первой же брюшной складкой и нехотя поползло вширь, навстречу собратьям подмышками. «Они непременно встретятся», – вздрогнула Мария Петровна.

Еще недавно суетливые птахи попрятались и даже стойкие ящерицы забились в тень. Одуревший от жары кузнечик терзал рассохшуюся восьмушку**, безбожно путая ноты и не глядя в партитуру. В результате главная тема металась от умиротворения приморского бульвара до тревоги забытой ставни. Худосочный июньский комар в истерике заламывал руки, отчаявшись одолеть массивный загривок хозяина дачи.

– Как за каменой стеной, – подумала Мария Петровна и ее вновь передернуло.

Веселился лишь помидор Бычье Сердце. Он рос в оранжерейных условиях по соседству с Черри шпаной и достиг размеров выпученного глазного яблока. «Мууу!» – ревело его мужское тщеславие, – Если подфартит и такая погода простоит, хотя бы с месяц, нальюсь соком и тресну хозяину на рубашку. Хай знает, ботаник, каково в клетке маяться! Мууу…»

Мария Петровна с тоской взглянула на радиоприемник. Пластмассовый чревовещатель молчал, словно воды в рот набрал. Прикрытый от солнечных лучей вышитой салфеткой утопленник не имел права голоса и прислуживал скорее предметом интерьера, нежели гоголил королем эстрады.

– А Вы? Крестиком умеете? – мужчина обтер раннюю лысину, – Моя мама и носки, и шарфы. До сих пор ношу…

– Умею. Мужа обвязывала, – встрепенулась женщина и вздохнула, – Да вот привязать не сумела…