Евгений Жироухов: Короткое лето свободы. (Повести и рассказы)

Вечером по лагерю можно было блуждать кому не лень в стылую темень. Лагерь обнесён по периметру лишь двумя нитками «колючки», и охрана знала, что бежать зэкам некуда, и зэки знали, что бежать незачем: чтобы ускорить смерть, там на свободе. За «колючкой» свобода, смертельная свобода.

В бараке первого отряда четыре печки-буржуйки на четыре бригады. Ещё в свою первую зиму в начале лагерного срока Еремеев усовершенствовал одну из печек, чугунку. Переделал поддувало, придумав втягивающую от сквозняка воронку из найденного на помойке хлама, удлинил колена трубы, обмотал по всей её длины спиралью ржавой «колючки», увеличив теплоотдающую полезную поверхность, на верхушке трубы, пропилив, приделал теплосохраняющую заслонку. Чугунка раскалялась до малинового цвета, отдавая жар от себя чуть ли не на два метра.

«Смотрящему по бараку» Понятно-дело изобретение понравилось. Посмотрев на Инженера, подобревшим волчьим взглядом, покачал головой. Потом велел Еремееву перетащить чугунку в свой закуток, в дальнем от входа конце барака. А самого Еремеева уложил на верхней шконке своих нар. Еремеев и вскакивал ночью от толчка ногой «смотрящего», чтобы подбросить в печку очередную порцию топлива. Зато и лагерная мелкая блатата теперь обходила Инженера стороной, уже не наступала ему на сапог в столовой, норовя выбить из рук миску с баландой, а затем гыгыкать, глядя как униженный голодом доходяга, собирает щепоткой с земляного пола остатки «густоты» в свою миску.

Закуток у «смотрящего» отделялся от другого пространства барака штабелем ночного запаса дров и был как бы отдельной комнатушкой в «коммуналке» на сорок рыл беспокойных сожителей. В закутке у Понятно-дело было даже малюсенькое застеклённое окошко, выходившее видом на баню начальника лагеря. «Хозяин» по воскресеньям уходил в баню на полдня, а когда и на целый день, сжигая на протопку бани по десять саней дров. В эти часы половина зэков с вожделением, точно грешники через щели в воротах рая, представляли в своих фантазиях как там «хозяин» ест-пьёт и как парится-нежится, обхлёстывая себя веничком из колючей колымской берёзки и можжевельника. Другая половина заключённых с таким же вожделением наблюдала, как шагает павлином «настраивать пианино» Кеша-шпион, и что там Кеша пьёт-ест и каким конкретно способом настраивает пианино «снежной бабе».

Еремеев через окошко в бараке рассматривал баньку с инженерным интересом. Она была круглой формы, конически усечённой вверху и сложена на простом глиняном замесе из облизанных водой речных булыжников. Форма наклона бани и ровность стен из дикого камня приводили Еремеева в восхищение. Какой ещё народный умелец страдал по здешним лагерям за свой язык, за пять колосков в колхозном поле, или, вообще, ни за что… «За что» тянули срок лишь четверо из политических, взятых с оружием в руках, солдаты ОУновцы, те знали, за что, «За незалежну маты Украйну».

После банного удовольствия «хозяин» выходил, покачиваясь, накинув на плечи полушубок, распаренный, с красной рожей, тощий и длинный, как фитиль. И обязательно в фуражке с синим околышком. После банного причащения начальник иногда требовал к себе в кабинет лагерную самодеятельность. Ему пели вокальные умельцы старинные романсы и слезливые блатные напевы. Если начальника прошибала от умильности слеза, то он выдавал угодившему его сердцу исполнителю шматок оленины и наливал полстакана спирта. Любил капитан внутренних войск музыку, поэтому и заказал пианино для своей жёнушки.

Кончик канатного жгута Еремеев раскручивал медленно, сосредоточенно, будто выворачивал взрыватель пехотной мины. Верёвки из жгута развешивал на печной трубе.

– И что такое мастыришь? – спросил подошедший незаметно Понятно-дело.

Еремеев, помедлив с ответом, сказал:

– Хочу шарфик себе связать.

– На шею?

– На шею…

– Себе на шею?

– Себе, а кому же, – опять помедлив с ответом, сказал Еремеев.

– Ну, понятно дело, – с каким-то затаённым смыслом произнес Понятно-дело и пошёл опять гулять по бараку.

Ночью, как всегда, лаяли и рвались с цепей караульные псы на гулявших поблизости наглючих песцов у помойки или у свежих могил на лагерном кладбище. Утром, как всегда, сигнал подъёма молотили по старому кухонному котлу, подвешенному у ворот. – Ну, зовут господ к обедне, – потягиваясь, произнёс Понятно-дело и спросил, вдарив ногой в верхнюю шконку. – Связал шарфик?

А Еремеев ничего не ответил. Понятно-дело поспешно вскочил и заглянул наверх нар. Еремеев лежал, зарывший с головой во всё своё постельное тряпьё. – Ты чо, Инженер? – с тревогой поинтересовался Понятно-дело и сунул руку внутрь тряпья, нашаривая шею Еремеева. – Вставай, бедолага, – успокоено скомандовал Понятно-дело и опустился на своё место. Потом проорал рыком «смотрящего»: – Рядами становись, сучье вымя!..