Валериу Реницэ - XXI-я хромосома. Роман-притча

Планшет не был единственным утешением Цыпы. Ещё он любил общаться с Настоятельницей Монастыря. С ней даун познакомился как-то перед Пасхой, когда его пригласили в Монастырь заколоть бычка. Цыпа числился среди видных в селе специалистов по забою животных, он даже, говорили, полгода работал после армии на городской скотобойне, но ушёл оттуда со скандалом.

В прошлый Сочельник я сам убедился в его мастерстве, когда во дворе Рыцаря резали свинью. Обычно на это серьёзное по сельским меркам мероприятие приглашают двух-трёх мужиков, чтобы крепко держали кабана за ноги. Однако в назначенное время ранним утром я нашёл хозяина одного. Рыцарь даже не думал переодеваться в свой рабочий джинсовый комбинезон. Он крутился возле джипа, готовясь к отъезду.

– Да и ты вряд ли понадобишься, – бесцеремонно заявил Рыцарь, – позвал так, на всякий пожарный… Цыпа сам справится!

Даун появился незаметно, медленно переваливаясь с ноги на ногу. Он почему-то прятал за спиной кусок проволоки и, еле кивнув головой, поприветствовал нас. Ночью мела лёгкая позёмка, и на неокрепшем снегу от ворот до хлева остались чёрно-белые оттиски его грубых, запачканных грязью галош.

Цыпа вытащил из бокового кармана фуфайки длинный клинок с чёрным лезвием и осторожно положил его на низкий треножный столик, рядом с винным кувшином и широкой зелёной глянцевой миской для крови. Потом внимательно оглядел в углу сетчатой ограды свинарника переставшего вдруг хрюкать кабана. К дверце хлева шёл длинный грязный след дощатого помоста – жертвенника, как обозначил его Рыцарь. Цыпа деловито подошёл к крупной грязно-белой чушке, нагнулся, почесал ей брюхо, запустив пальцы в длинную шерсть. Уловив момент, когда кабан довольно захрюкал, он ловко надел петлю на клыки и замотал концы проволоки на железную стойку ограды. Последовали два стремительных и расчётливых движения. Левой рукой он поднял, словно здороваясь, короткую левую ногу животного, а правой вонзил до хруста приготовленный клинок. Яростный, многоголосый визг стоял минуту, сменившись предсмертным мычанием, похожим на звук вувузелы. Хряк поник и свалился, как человек.

– Всё? – удивленно спросил я.

– Сто пятьдесят кэгэ, не меньше! – ответил, посмеиваясь, Рыцарь. Цыпа подтолкнул ногой глянцевую миску под грудь животного. Из широкой раны текла чёрная, как виноградный сок, кровь. Он бесстрастно взирал, как и подобает в таких случаях киллеру, на конвульсии свиньи и на трясущийся в моих руках кувшин. Рыцарь вдруг лихо сбросил с себя куртку, утопил, пригнувшись, свои нежные пальцы в миске с кровью и провёл ими по лицу. Цыпа хмуро и снисходительно улыбнулся нарисованному воину, аккуратно вытирая клинок об обагренную тряпку из старой простыни.

– Ну, ты осовел, что ли? – крикнул мне Рыцарь. – Наливай!

Настоятельница, похоже, пережила те же чувства, что и я, у «жертвенного алтаря» в монастырском коровнике. Только обнаруженные грубые охотничьи навыки слабоумного не вызвали в ней ни тревоги, ни, тем более, отвращения. Когда Цыпа вёл стадо на водопой к монастырскому пруду и садился отдыхать под ивами, Настоятельница, к большому удивлению монашеской коммуны, сама выходила к нему и, постелив у ног убогого широкое, вышитое льняное полотенце, выкладывала еду: белый хлеб домашней выпечки, овечий сыр и варёные яйца, а в постные дни – кукурузные хлебцы, фасолевую похлёбку или зелёную кашку из крапивы, щедро приправленную чесноком. Цыпа убирал подальше свой чёрный планшет и не притрагивался к нему, пока общался с Настоятельницей. Весной, летом или осенью во время пробежек я не раз заставал их на берегу серебристого пруда. Облокотясь на траву, он ел или разговаривал, не снимая своего солдатского плаща, а она, вся в чёрном, прислонясь к толстому сероватому стволу, как будто всем существом отдавалась беседе с сидящим напротив чабаном. В чём была суть их общения, если из Цыпы с трудом можно было выдавить одно-два предложения за день? Ранней весной или поздней осенью Настоятельница разрешала Цыпе переждать непогоду в ветхом монастырском домике, расположенном в каких-то ста шагах от монастырского забора, у самого подножия горы Родны.

Уже второе десятилетие Монастырь пытался ожить, обретая былой дух и былые владения, очищаясь и обустраиваясь. На обители всё ещё лежала печать советского Минздрава, который разместил сначала в закрытом монастыре туббольницу, а затем в восьмидесятых годах прошлого века – кожвендиспансер. В Старом лесу возле Монастыря дети ещё находили ржавые шприцы и пожелтевшие упаковки, на которых уже было не разобрать буквы, а иногда – человеческие кости из развороченного церковного кладбища. Новое независимое правительство вернуло Монастырю статус и старые плантации виноградника, посреди которых бывший совхоз построил дегустационный домик с подвалом, впоследствии названный монастырским. Над ним грозно висел высокий обрыв. Узкая и опасная тропа обходила дом и скалу, поднимаясь к вершине горы. Над обрывом стоял крепкий ветвистый орех – Дерево Повешенного. Ещё в старые далёкие времена на нём повесился из-за несчастной любви молодой лесничий. Говорили, что он хотел броситься с кручи, но затем передумал и принял своё проклятие по-другому – повесив себя между небом и землёй.