Макс Бодягин - Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы

Бармалей сгреб меня за ворот. По спине поползла противная холодная струйка. Я быстро сказал:

– Ты всё равно играть не умеешь.

На удивление, Кучер в этот момент заржал и сказал:

– Это правильно, Бармалей, ты на грабли-то свои глянь. Куда тебе, слону мохнатому, играть? Ты «звёздочку» полчаса из пальцев складываешь. Слышь, пацан, а ты баррэ знаешь?

Я удивился такому обширному знанию музыкальных терминов, но честно ответил, что знаю. Бармалей отпустил ворот моей куртки. Кучер протянул мне бутыль портвейну. Помятуя о неприятной судьбе Диабета (которому всю недолгую жизнь приходилось – не очень успешно – доказывать, что никто-никто не ебал его гурьбой в подвале соседней хрущобы и что он просто так «посидел там со старшими ребятами») я вежливо отклонил предложение. Сославшись на молодость.

– А мы бухаем, – сказал Краб.

– И нам петь хочется, – кивнул Кучер.

– А ты, сучара мелкая, нам гитару не даёшь, – неодобрительно подытожил Бармалей.

– А вы пойте, – сказал я, старательно игнорируя мелкое подёргивание во всём тельце. – Я сыграю.

– Пиздишь?! – удивились хором взрослые пацаны.

И запели очень сложную и мелодически замысловатую песню «Нинка как картинка с фраером гребёт». Но я сдюжил. Хуле, это ж не «Аллегро» Джулиани перед комиссией играть, пыжась и потея. Потом последовала песня «бла-бла-бла зачат за три рубля на чердаке, когда на всех резины не хватало, и я родился в злобе и тоске». Что-то типа того. Но я и это вынес. И даже успел вхуярить в смелый авторский замысел некое подобие импровизации. А уж когда я расхрабрился взять ля-минорный септаккорд, восторг трибун приобрёл шквальный характер.

Я вернулся домой ближе к полуночи, в сопровождении этих пасмурных парней, страшных как Волан де Морт. Они довели меня до подъезда, сопроводив правильными наставлениями, типа: если спросят «чья ты лошадь?», смело отсылай, скажи, что Кучер впрягается. А если будут на мобилизацию звать, тоже отсылай, говори, что ты ебанутый и тебе нельзя. Нехуй тебе там делать.

Получив от отца заслуженных пиздюлей за позднее возвращение, я лёг спать. Счастливым как никогда до этого. Ведь это было моё первое публичное выступление. Первое в жизни.

Желтая акварельная струя ударила в растрескавшийся фаянс писсуара, подняв ленивую весеннюю муху. Она с трудом увернулась от брызг и тяжело, как шаттл, поднялась вверх. Полукруглые своды потолка напоминали изображение Грановитой палаты в старом учебнике истории. Стас улыбался и курил, находясь в состоянии медитативного умиротворения. Огромный пустой туалет ДК гулко вторил нашим голосам. Только что мы посмотрели «Легенду о Нараяме» Сёхэя Имамуры. Утренний сеанс.

– Ты уверен, что на последнюю лекцию не пойдешь? – спросил я.

– Слушать излияния беспалого мудака Блажеса? – спросил Стас у писсуара и шумно затянулся дымом. Мы вместе учились на филфаке. Блажес был нашим деканом и читал древнерусскую литературу. У него не хватало каких-то пальцев. Нас со Стасом он почему-то не любил. – Во второй раз? Увольте… Он меня из университета уже выгонял. И тебя выгнать собирается.

– Он каждую сессию собирается. Это традиция.

– Когда-нибудь выгонит.

– Может.

– Ну ладно я – мне по фигу, у меня зрение минус восемь, и больная печень. «Белый билет». А вот ты как от армии откосишься? – спросил Стас через толстенные стекла очков.

– Не знаю. Выгонит – подумаю. Может, и послужу.

– Надо писать, а не заниматься ерундой, мой дорогой. Наше дело – писать. Учиться писать и писать.

– Я не могу писать, я только говорить могу. И рок-н-ролл петь. Причем довольно плохо.

– Нормально ты поешь. Для провинциальной команды нормально. А играешь очень даже хорошо. Мало кто так играет. А фламенко вообще никто из рок-н-рольщиков больше не сыграет.

– Да, играю я лучше, чем пою, – нескромно заметил я.

– Ты можешь взять себе вокалиста, и заниматься только гитарой.

Я застегнул зиппер и достал из сумки «бомбу» с портвейном «777». Три топора. Завтрашнее похмелье – уже сегодня. Гениальный рекламный слоган для такого пойла. Не помню, кто его придумал. Жаль, что не я. Стас заинтересованно посмотрел на «бомбу». Я поднес бутылку к свету. Темная густая жидкость, еще более затененная зеленью стекла, лениво плескалась как пойманная в плен чернильная бомба осьминога. Свихнувшийся и непредсказуемый джинн без хозяина. Сон разума. Близкие чудовища.