Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

Этот круг общения еще расширялся за счет их премьер, спектаклей, концертов, балетов, где хотелось и надо было присутствовать ритуально, по закону дружбы. Потом – это повод для обсуждений, поздравлений, банкетов. В этом во многом и состояла прелесть московской столичной жизни.

Летние безумства в черноморских санаториях Четвертого управления были данью молодости. Мы дурачились, пили молодое вино, веселились – здесь больше с детьми советской номенклатуры. Ребята были не глупыми, политикой не заморачивались, а выпить и острить умели не хуже творческой интеллигенции, готовились к работе и жизни заграницей. Сложилась компания веселых и находчивых, в которую мы с Наташей были приняты. С Андреем и Олей Исаковыми, Борей и Таней Квоками, Игорем Громыко и его очаровательной женой дружба продолжалась годами, но этот круг молодых дипломатов не смешивался с остальными, все-таки они чем-то отличались от среды творческой. Или мне так только казалось?

Луизу или, как ее звали близкие, Лузу, прекрасную пианистку, сестру роскошного Бориса Хмельницкого привел к нам в дом ее муж, давнишний, между прочим, наташин ухажер, ироничный и себе на уме старший научный сотрудник ИМРД – Института международного рабочего движения Борис Маклярский. Луза, самолюбивая и колючая, сочиняла авторские песни на слова изысканных поэтов и метила в члены союза композиторов.

А муж ее, Боря, сын советского разведчика, ставшего успешным сценаристом, автором знаменитого «Подвига разведчика» был моим, пожалуй, единственным оппонентом по темам мало интересным остальным. Он снисходительно относился к моей поверхностной образованности, но, видимо, симпатизировал горячности и наивности новообращенного киноведа и социолога. О морально-трудовых качествах русского народа вроде лени, пьянства и рабской психологии он имел устойчивое представление в отличие от меня, полагавшего их чем-то наносным и поддающимся переплавке. Борис говорил:

– Русский православный человек всегда принадлежал кому-то. Богу ли, царю ли, барину ли, государству – ощущение рабское. Быть независимой личностью – привилегия европейской культуры. Но и и тяжелое бремя.

– Что ж, если у меня общественное выше личного, значит, я раб?

– Ты идеалист, Игорь. Как тебе удается жить в мире иллюзий? Оглянись! Народа здесь уже давно нет, я знаю что говорю. А то, что от него осталось, еще затянет страну в бездну, вот увидишь. – И он грустно улыбался…

Как покажет время, я серьезно проиграл в этом споре…

Жванецкий, который к тому времени уже перебрался в Москву от Райкина, читал у нас на кухне свои новые вещи, снисходительно слушал мои глубокомысленные рассуждения о том, что он по-своему продолжает тему чеховского маленького человека, и посмеивался:

– По-моему, я больше об абсурде окружающей жизни.

– Да, Миша. Но… но глазами этого человечка, который, как королевский шут, все видит и понимает.

Его любил слушать и ТНХ. Смеялся заразительно, но суждений не высказывал. Не эстрадный, грустный юмор Жванецкого резко выделялся на фоне советских записных юмористов. Под мудрые его шутки приспосабливалась жить творческая интеллигенция, хорошо считывая подтексты и аллюзии, но предпочитая не высовываться и не развивать дальше недосказанное.

В театре миниатюр в саду «Эрмитаж» мишину пьесу ставил молодой, только после ГИТИСа, режиссер Михаил Левитин. Левитин, тоже одессит, экзальтированный, болезненно самолюбивый и уже избалованный успехом своего «Макенпота» на Таганке, он тщательно выстраивал спектакль, объединявший тексты Жванецкого под общим названием «Когда мы отдыхали». Когда нас знакомили, он замедлился, чему-то усмехнулся и сказал:

– Так вот он какой, любимец Ольги Андреевны! Как же я вас тогда ревновал… Эти школьные сочинения в стихах и прозе… Что ж вы не стали литератором?

Оказывается, мы из одной школы, от одной учительницы, моей Ольги Андреевны Савицкой. Михаил тоже считал ее своей. Мы не могли не подружиться.

Премьеру того спектакля по Жванецкому в Эрмитаже играли в нетопленом зале (трубы лопнули) при морозе около 30 градусов. Люди сидели в шубах, никто не раздевался, а на сцене полуголые актеры изображали знойное лето в Одессе. Они стояли в купальниках и бодро шутили: «Ох, жара!». Изо рта у них валил пар.

С тех пор и пошло. Пользуясь дружбой, водил на его спектакли своих студентов. Потом в классе обсуждали. Я обожал его репетиции, затаив дыхание, наблюдал, как упорно добивался он от актеров нужной интонации, иногда в одной короткой реплике. Сто раз истошно кричал из зала: