Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

– Стоп! Повторить! – и выскакивал на сцену и играл сам. Боже, как он показывал… Тайна рождения спектакля – в тех репетициях. По мне, так они важней спектакля.

Мой друг Михаил Левитин. Левитин, готовый растерзать журналиста, полного своего тезку за то, что его с ним путали. Вот тезка и умер. Мишу теперь ни с кем не спутают. Гений сцены, живущий театром, его интригами, его деятелями, его историей и своими новыми и новыми замыслами. И своими детьми, которых он любит и лелеет. И женщинами. Которых он тоже любил.

Еще Миша писал книги и дарил их мне. Он же подарил мне Любу. Тогда как раз репетировали Хармса. «Хармс, Чармс, Шардам или школа клоунов» стала классикой его театра. Его играли много лет поколения актеров. А первой исполнительницей была Любовь Полищук. И Рома Карцев. На репетициях Миша так орал на нее, добиваясь того, что видел только он, что я не выдержал:

– Девочка играет просто изумительно. Что ты еще хочешь?

– Если на них не орать, они вообще слова забудут.

Дело было в его кабинете после репетиции. Как раз на этих словах вошла Люба, которую он сам просто обожал.

– Любка, ты слышишь, он тебя защищает!

– Кто?

Так мы познакомились и дружили много лет. Она жила театром и буквально набрасывалась на каждую новую роль. И никогда не корчила из себя звезду. На сцене или в кино она работала, пахала, как она выражалась. Но с такой отдачей, будто родилась именно для этой роли. Люба попросила меня подготовить ее к экзаменам в ГИТИС, и поступила, и закончила его, как Рома, и как Витя, но немного позже их, конечно. Она была великолепным другом и абсолютно искренним человеком. Если она тебя приближала, то это навсегда, не под настроение, а на жизнь. Мы могли не видеться годами, а встречались, будто только вчера попрощались. Без нее, без репетиций Миши, без его Хармса, которого я смотрел бессчетное число раз, эти годы были бы совсем бесцветными.

Левитин – диктатор в своем театре. Каким – то непостижимым, но очень органичным, не вызывающим сомнений способом в нем сочетались режиссерский гений и здоровая мужская похоть. Как в том анекдоте: если женщин любит наш брат, он развратник, если же он член Политбюро, значит, это жизнелюб. Так вот Миша был жизнелюбом.

Но вопросы возникали периодически у его жены, непревзойденной Ольги Остроумовой, которая родила ему дочь и сына, но однажды встала на подоконник шестого этажа и сказала:

– Хватит. Или ты уйдешь к своим бабам сейчас же или я выпрыгну из окна.

И он ушел.

Ольга обладала присущим редким красавицам магнетизмом высочайшего, непреодолимого обаяния личности. Сказанное ею запоминалось. В ней ощущалось то, что мне особенно нравилось, нравственное начало. Она носила его как немодное, но сшитое по ее фигуре платье. Ее ценила разборчивая в друзьях Наташа и, кажется, из-за нее терпела Мишу, в котором безошибочно угадала бабника…

Для меня же Ольга навсегда – в фильме Ростоцкого «А зори здесь тихие». Я помню, как пришел нам журнал «Юность» с повестью Бориса Васильева. Дело было летом 1969-го года. Еще в старой квартире на Готвальда. Я небрежно пролистал журнал, споткнулся на этой повести и, уже не отрывая глаз от страниц, ушел с чтением на балкон. Потом нашел бутылку коньяка и налил уже дрожащими руками. Наташа смотрела на меня вопросительно, но не мешала. Были вещи в моей жизни, с которыми она не шутила.

Весь в слезах и восторге я дочитал повесть и той же ночью сел писать письмо в журнал. Надо было выговориться, дать кому – то понять, что натворил он в моей душе, какой взрыв произведет она в самой массовой аудитории, какой горячей волной святых чувств накроет всю страну, как важно скорее снять фильм по этой повести. Мне хотелось Желакявичуса, прославившегося недавно фильмом «Никто не хотел умирать».

Васильев мне ответил сразу же, пригласил к себе. Он сказал, что мой отзыв был первым и очень тронул его и что он обязательно подумает о фильме. Фильм снял фронтовик Станислав Ростоцкий. И это по сию пору главный фильм моей жизни. А Ольга… Она была, есть и будет для меня Женей Камельковой, заслонившей своей грудью Родину. Я и дочь свою потом назову этим именем…

Позже уже в перестройку, когда разрешено будет водить в дом иностранцев, нас пожалуют своим присутствием и юный Том Круз, и знаменитый режиссер Норман Джюиссон, автор доброй комедии «Русские идут!», и лос-анджелесский продюсер Марк Карлайнер, который с моей подачи в звездный 1989 год будет снимать в Москве фильм о Сталине. Таков этот столичный мир, постепенно обжитый мной за без малого тридцать лет. Я еще не знал, что наступит критический момент, когда я оставлю его Наташе ради иной жизни в другом мире и с другой женщиной, с которой постепенно придут новые друзья и коллеги совсем других, далеких от искусства интересов и способностей… И отступит старость, и откроется второе дыхание…