Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

Алла, Аленушка, проститутка четырнадцати лет от роду, глуха к моим искренним, желающим ей добра нравоучениям. Алые пухлые губы, синие глаза под светлой непослушной чёлкой:

– Что ты меня уговариваешь? Где твоё счастье – в будущем? А моё – здесь, сейчас. Я только выйду на шоссе под Ялтой, как первая же машина распахнёт дверцу, и начнётся такая жизнь, которой ты и не видывал, комсомолец: ноги целуют, магазины, рестораны, отели, курорт круглый год. Дай же хоть чуть – чуть пожить, уходи, не терзай душу!

И умолкну я после этих слов, сникнет пафос строителя коммунизма перед голой, бесхитростной правдой ее жизни. В камере предварительного заключения, где она будет ждать отправки в детдом, мы встретимся еще раз. Я приеду, и она уткнется носом мне в грудь и тихо заплачет. И все. Больше я ее не увижу. Никогда.

В нашем кругу выделялась изящная хрупкая Ира Макарова. Утончённая выпускница ленинградской Академии живописи, она поливала советский официоз изобретательным матом и с неподражаемым сарказмом издевалась над моей общественной активностью. Но наградила почему-то именем скульптора, ювелира и скандалиста эпохи Возрождения Бенвенуто Челлини. Ей видней. Жалко, пропал тот свиток, стихи, написанные ею гомеровским гекзаметром ко дню рождения, истлели где-то в схроне. Куда сложил я самые дорогие свои вещи перед исходом из отчего дома сначала в плавание, потом в казахские степи, так и не вспомню.

Ира водила дружбу с поэтами и художниками. Художники Олег Соколов, Юрий Егоров, Саша Онуфриев, поэты Юрий Михалик, Леня Мак – где-то рядом существовал опасный мир инакомыслящих, к которым тянуло любопытного комсомольца. Мак, культурист, увалень и философствующий поэт, был мне ближе всех. Но был он другим. Писал непонятные стихи: «…и тихо – тихо куришь в отдушину чужой души…» Плевался при слове комсомол. В споры не вступал, просто читал свои печальные стихи. Тихим был. Но однажды на улице двое пристали к женщине. Он взял обоих за шиворот, легко приподнял и свел лбами. Аккуратно положил обмякшие тела на тротуар, и мы пошли, куда шли. Учился Лёня в политехе, где папа его кафедрой заведовал. Да не доучился. Стихи оказались важней.

В конце концов, поссорился с родителями и укатил в Ленинград. К какому – то неизвестному мне тогда Бродскому. Читал на прощанье, закрыв глаза, его стихи, от которых сладко ныло сердце:

В Питере нанялся он в экспедицию на Памир, тюки таскать за академиком. Потому что был он качком бугристым. Недаром днем и ночью молот метал на пустыре за нашей школой. Сила его не раз выручала. Тогда в горах попала экспедиция в снежный завал. Двое суток отогревал своей огромной массой тщедушного академика и еще снег руками раскапывал. Вытащил – таки! Академик его потом не отпустил, перевел к себе на океанографический. Брал в кругостветку в морскую экспедицию. Тут его и тормознули органы, ясное дело, по пятому пункту. Кому ясно, а ему нет. Тут и академик не сумел помочь, хотя и ходил Леня в женихах его дочери. Друг мой выслушал приговор и бросил в лицо ректору студенческий. И загремел в армию. Там в спортроте на него смотреть ходили: он со штангой в 120 приседал как раз 120 раз.

Потом грузчиком в порту, грузчиком на кондитерской фабрике. И все стихи писал. Жену взял русскую, миниатюрную статуэтку – Ирку нашу, Макарову. Не сиделось в Одессе, укатил в Москву на Высшие сценарные курсы. Тарковский его сразу возьмёт в свою группу.

В Одессе, на киностудии работал помощником режиссёра у Говорухина, дописывал по ночам сцены с Высоцким, и писал, писал стихи. Пока его в КГБ не вызвали с подачи Михалика, одесского поэта – стукача. Он на очной ставке взял в лицо ему и плюнул смачно. Тогда его не били. Может, боялись, кабинет разнесет в щепки? Но требовали отречься от своей антисоветчины. Он там им тоже нахамил. Ну, его и выслали из страны. Развели с Иркой и выставили.

Работал таксистом, язык учил. Потом инженером в нефтяной компании. Женился, пока ждал Ирку. Или не ждал уже? Еще двое детей. Стал риелтером, толкал дома и квартиры в Лос-Анджелесе. Риелтер, если не дурак, это деньги. Вот и дом купил у озера. Но вскоре развелся, дом с прудом под балконом продали, деньги отдал матери. Вернулся к стихам. Одинокий. Гордый. В России вышел том его стихотворений. Утверждает, что счастлив. А Ирка, что ж Ирка… Дети уже выросли, переженились. Она живет там же, на Фаунтейн, близ русской церкви, которая и приютила ее много лет назад. Ничего американского к ней не прилипает. Пройдут годы, и она еще станет крестной матерью моего второго сына, Ивана. Которому суждено будет родиться в Америке по время полугодичного путешествия за рулем от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса и обратно…