Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

Оставшиеся в живых жертвы не вышли на демонстрации, не предъявили счет. Говорят, один плюнул в лицо своему следователю, увидев на улице. Простил? Шептались бывшие вертухаи и осведомители: «И правильно, что сажали, и было за что». «Жертвы были не напрасны», – говорили их дети. И стояли стеной, защищая себя и даже не смывая кровь со своих рук. А какое прощение без покаяния?

Второе событие: меня чуть не исключили из комсомола за «очернение советской действительности и ОВИМУ». Высмеял курсантский быт в концерте художественной самодеятельности: мятые алюминиевые кружки, завязанные узлом ложки, брюки клеш и форменка в обтяжку. Хорошо они смотрелись на Гургене Нариняне, отплясывавшим рок на табуретке. Спас Геннадий Охримович, флегматичный добрый верзила с пятого электромеханического: «Та шо вы к хлопцу пристали, он же хотел как лучше!» И все как – то сразу успокоились, хорошая нашлась формулировка.

С Геннадием мы встретимся через много лет в Одессе, как добрые друзья. Мои дети будут играть с его внуками, а я – пить водку и слушать заслуженного работника флота, пенсионера, в каких экзотических портах мира побывал он в круизах на белоснежном лайнере «Одесса» за тридцать с лишком лет плаваний. Дубленый известными мне ветрами, не согнутый годами, с неистребимым украинским акцентом, он выглядел абсолютно счастливым и гордым своей жизнью. Вот цельность характера и судьбы! Я буду сидеть в его богато обставленной трехкомнатной квартире в Новых Черемушках, такой же седой, как он, и чему – то завидовать. Чему?…

Да, и третье событие. После того персонального дела недели две спустя вызвали в Горком комсомола. Неужели исключат? Бельтюков, крепко сбитый колобок с коротким носом, первый секретарь, окинул курсанта строгим взглядом и вдруг без всяких предисловий:

– Пойдёшь на работу в горком комсомола?

Что-то нарисовалось на моей удивленной физиономии, что дрогнули в улыбке его тонкие губы:

– Мы тут подумали и решили взять тебя в отдел спортивно-массовой работы. Переведем на заочный, закончишь со своим курсом. Иди к Кондрашеву, он тебя посвятит в детали.

Да хоть куда, лишь бы подальше от начерталки, интегралов, теории машин и механизмов! Гуманитарий, оказывается, не пустой звук. К людям тянет, не к машинам, и это сильней меня. Интересно, что они там в Горкоме делают? Про выбивание членских взносов и ежемесячной отчетности из первичных комсомольских организаций я, конечно, не знал.

Дома однако вскипели страсти:

– Ну, что у тебя за шило в заднице? То МГУ, то комсомол! Чего тебе не учится в мореходке? Потом локти кусать будешь, да поздно, помяни мое слово!

Мать в слезы. Отец только из рейса, он молчит. В общем, обманул я их. Тайком перевёлся на заочный и… По утрам забегал к Юрке, менял форменку на цивильный костюм и на работу в Горком. Родители догадались, когда нам вдруг поставили домашний телефон, большую редкость в ту пору в Одессе. Но на этот раз они уже промолчали. По-моему, и на курсе мало кто знал, куда я делся. Диплом мне чертила бригада из трех студенток Водного института. Такое вот получилось высшее инженерное образование…

В это время в городе шла битва за студенческий клуб. Не забыть, как на бюро горкома партии получил слово. Размахивая руками, от имени молодежи требовал для студентов Одессы трехэтажный особняк возле парка Шевченко. Там только кино по субботам показывают. Стоит пустой, разрушается. А нам собраться негде! Не у ЖЭКа отбивал, у КГБ! И вопрос стоял ребром: либо майор Совик, директор Дома культуры КГБ положит партбилет на стол, либо оратора вон из комсомола. Боже, той речи аплодировало бюро!

Может быть, мне это приснилось? Но время, видно, было такое. Отдали нам это здание! Первым делом во Дворец студентов из подвала на Малой Арнаутской переехал «Парнас-2» Миши Жванецкого. С этого и началась новая жизнь старого дома, похожего на средневековый замок. Кстати, и по сей день там, у парка Шевченко, Городской дворец студентов. И опять только кино по субботам…

Мы беззаботно кувыркались в теплых волнах ожившей после войны личной жизни и всяческих полусвобод хрущевской оттепели. Свободное время стало значительно разнообразней: молодежное кафе, дискуссионные клубы, грустная лирика туристских песен, студенческие вечера под запретную музыку. Ночами пропадал в «Парнасе». Шли репетиции бессмертной миниатюры «Авас», где Витя Ильченко рассказывал про тупого доцента и такого же студента Аваса, а ему старательно поддакивал Рома Кац, будущий любимец публики Роман Карцев.