Олег Лунев - Сердце и кости

Массивные бетонные балки уходили глубоко в грунт и потому оползни, дожди, любая непогода такому фундаменту ни по чём. Дом был построен прадедом Георга. Его самого он видел только на фотографии и только раз: острый взгляд и суровое лицо, обрамлённое густой бородой. Дубовые поленья со временем стали только прочнее, а широкая лоджия, засыпанная листьями, была сделана уже его отцом. Георг сам принимал участие в стройке – учился забивать гвозди. На один из скатов крыши завалилось массивное сухое дерево, но дом не пострадал, а образ от этой детали только выиграл. Жиль должна быть в восторге. Они у самой двери.

– Ну, как тебе? – спросил он, помогая Жиль снять рюкзак. Он притянул её к себе, заглянул в расширенные зрачки, ловившие каждую деталь. Она сказала, что дерево на крыше – это нечто. Здесь она сможет работать, здесь она вылечится.

Георг повернул ключ, снял навесной замок и первым ступил за порог. Память тела заработала: он быстрыми движениями сложил все сумки в углу, нащупал в полутьме дверцу щитка и включил свет. Его руки немного дрожали. Георг уехал три года назад, и дом на первый взгляд прекрасно перенёс одиночество.

Есть такие люди, которым наедине с собой лучше всего. Георг любил быть один, он научился наслаждаться одиночеством. В детстве ему не хватало общения, это печалило его и заставляло думать над этим. Он не понимал, почему они живут здесь, где нет ничего, кроме красоты, которую не с кем разделить. Ночами, когда он не мог уснуть, Георг смотрел в окно. Лунный свет бликовал на листьях и покачивающихся деревьях. Со временем это зрелище принесло Георгу уверенность в том, что жизнь на самом деле – это бессмысленное мучение и спрятаться от него можно только в любви. А какое-то время спустя он понял ещё одну вещь: что любовь как яблоко с лезвием внутри, сладкий сок, а потом всё в крови. Вероятно, к таким выводам он пришёл бы и без помощи лунного света и умеющих молчать деревьев. В конечном итоге, не может не быть горьким тот пейзаж, на который смотришь честными глазами.

Теперь общество наоборот тяготило его. Жиль как-то сказала ему по этому поводу будто причина в том, что у него слишком широкое личное пространство: что Георг чувствует чересчур много лишнего и берёт в рассмотрение многое из того, что совсем не важно. Отсюда неловкость от контактов с людьми, он принимает их ближе, чем следует, отсюда неспособность отдохнуть от них потому что они всегда рядом. Георг не согласился с ней, ответив, что дело не в какой-то там ауре, а в генетической памяти и жизненном опыте из детства. Жиль тогда посмотрела на него с насмешкой и сказала, что он фрейдист таким тоном, будто это что-то плохое. Потом она принесла ему «Введение в психоанализ», и Георг прочитал его, но с ней так и не согласился. Георгу было не важно кто из авторов фрейдист, а кто нет, в первую очередь для него – ощущение истины, искры разумности в книге. Жиль, наоборот, обращала внимание не на то, что сказано, а на то, как говорятся слова. Она любила копаться в тонкостях интонаций, намёков, в ложных убеждениях и потайных смыслах, «Улисс» был её любимой книгой, о нём она могла говорить часами. В таком случае, фрейдистом была скорее она. В ответ на это она только добродушно рассмеялась и поцеловала его, слегка надменно. В ней всегда была эта надменность и жестокость, жестокость человека, родившегося среди червей и потому постоянно ищущего признания. Хотя кому как не ей было знать, что это стремление было следствием её собственного жизненного опыта и памяти генов. На это она тогда ответила, что всегда считала себя продолжательницей божественного рода какой-нибудь Гекаты.

Всё это были, конечно, шутки, но всем известно, сколько в них зачастую обнаруживается правды. Георг вдруг понял, что почти ничего о ней не знает. Он, конечно, знал, где она работает, где училась, но не это определяет человека, его определяет самое первое, самое раннее и интимное. Жиль не была замкнутой, всё, что было с момента их встречи принадлежало им обоим, она ничего не таила. Но что было до их знакомства, Георг мог только гадать. И ему это нравилось, своеобразная форма девственной чистоты.

Тихое нутро дома напоминало склеп, именно так и было. Георг с удовольствием принялся ходить по дому, включать технику, раздвигать занавески, сбрасывать чехлы с мебели. Он осматривал владения своего сознания, то, что всегда будет принадлежать только ему и потому обладает особенной ценностью перед лицом смерти. Только она отберёт это у него, а до тех пор всё это – его. И то, что Жиль здесь, с ним ступает своими прелестными ножками по скрипучему деревянному полу его детства, – это было приятнее всего. Это было залогом того, что ни прошлое, ни настоящее, ускользающее туда же, ни то, что будет в эти три недели, никуда не денется, всегда будет с ним и он будет волен вернуть это когда ему захочется. Это память сердца. Разве не она называется величайшим сокровищем, и остаётся драгоценной, несмотря ни на что? Разве не любит мать своего сына даже тогда, когда он уже мёртв душой и убивает самой своей жизнью и свою родительницу? Разве не любит художник свою картину даже тогда, когда он оборачивается к любимой, чтобы показать ей плоды своего долгого и тяжкого труда, а её там уже давно нет?