Михаил Гаёхо: Мост через канал Грибоедова

Художник сидел там в углу за столом так, словно сидел давно. На столе были стаканы, бутылки, остатки еды, грязная посуда. Посуда была и под столом тоже.

«Может, так и надо, – подумал Носиков, глядя, – это ведь художник. Даже не просто художник, а пачедлох, проходящий сквозь».

По стенам здесь висели картины – большей частью виды городов и пейзажи, а некоторые стояли на полу, прислоненные. Это, разумеется, были картины-окна, и других окон в комнате не было.

– Скажите, – осторожно спросил Носиков, указывая на обрамленный холст с видом города, почти что знакомым, – эта картина, она ведь некоторым образом окно?

– Эта и любая другая, – сказал пачедлох. – Любая из этих, которые здесь висят.

– И вы, значит, можете?

– Мог, – вздохнул пачедлох, – в любую из этих, которые здесь.

– А теперь?

Пачедлох промолчал. «У него, наверное, имя есть, – подумал Носиков, – но не хочется знать лишнего. Достаточно знать, что он пачедлох, художник, повернутый в летнюю сторону».

– Спрашивай, самое время спросить, – прошептал Жуков, вдруг оказавшийся рядом.

– Собственно, я девушку ищу, которая Даша, – сказал Носиков. Девушка томилась в заключении, похищенная неведомой силой и погруженная в толщу воды. На дно озера, как в тюремную камеру. Так думал Носиков. В другое время он думал иначе, но его взгляд изменился, со взглядами это бывает.

– Она человек-ключ, проводник между тем, что здесь, и тем, что там… Вы ее знаете? – спросил Носиков.

– Есть человек-дверь, есть человек-ключ, а есть цуремух – дырка в стене, – пробормотал пачедлох, покачивая то ли головой, то ли стаканом в руке. – И ты тоже вроде бы кто-то такой, или нет?

«Некоторые считают, что человек-дверь – это я», – скромно подумал Носиков.

– А какое окно ближе? К девушке, я имею в виду, – спросил он.

– Ты уж определись со своими мозгами, – засмеялся пачедлох, – то дверь у тебя, то окно – не понять, а дверь в окно не влезает.

– Про дверь я не говорил.

– Не говорил, так думал – ключ, дверь, разве нет?

Носиков не стал спорить.

– Можно начать с любого, можно с этого. – Пачедлох показал на рядом висевшую картину, на которой Носиков увидел широкую реку, желтый песчаный берег, и в песке предметы – остов старой корзины, коряга, сломанный ящик. И никого. Бурлаки, если они были, успели пройти.

– Только вот закрылось окошко, – сказал пачедлох.

– У меня есть средство, – сказал Носиков, – особая смесь.

Он смешал в стакане из двух бутылок, которые чудесным образом оказались под рукой.

– Давай, – сказал оказавшийся рядом Жуков, поднимая пластиковый белый стаканчик, – выпьем за сотворенный мир, которого мгновение назад еще не было.

Носиков вздрогнул – от Жукова ли слышит? Логично было бы слышать это от кое-кого другого. Посмотрел – действительно Жуков. Носиков налил ему зелья.

«Так оно и произойдет, – думал Носиков. – Мы входим в картину, и она становится точкой роста, зерном, из которого вырастают корни нового мира – память его прошлого и реальность настоящего. Вода в реке потечет, воздух станет пригоден для дыхания, земля сможет нести нас…»

Пачедлох тоже протянул стакан. Он выпил, не поморщившись, а Носиков попросил прощения у своей печени.

Они выпили, но ничего не произошло – из того, что хотелось.

«Сейчас неоформленные образы, витающие вокруг полотна, приходят в движение, – думал Носиков, – они становятся волной на воде, песком на берегу, отдельными мелкими песчинками (песчинки не прорисованы кистью, но предусмотрены логикой образа), корзиной, корягой, ящиком».

Ничего, однако, не происходило.

«Новый закартинный мир будет создан по тем же образцам, что и предыдущие, – думал Носиков, – в которых я, правда, не был, только глядел туда как в окно или сквозь стенку аквариума, а пачедлох был повсюду, хорошо иметь такого спутника».

«Но в чем-то этот новый мир может и отличаться, – продолжал думать Носиков, – может, там за девушкой Дашей не нужно будет спускаться на дно морское, хотя в случае чего опуститься будет не страшно, потому что какие-то новые законы природы должны появиться в этом мире, разрешающие ходить под водой».

Это была длинная мысль, и, отдумав, Носиков посмотрел на картину.

И снова ничего не произошло. Картина не стала окном, и в ней не было заметно движения воды и ветра.

– Попробуем иначе. – Носиков выплеснул остатки жидкости на картину (стакан неожиданно оказался почти полон). Так, помнилось, делал живописный мужик Афанасий до того, как стал Ипполитом, и у него получалось. Но полотно вдруг пошло пузырями и обуглилось, словно в стакане была кислота, а не смесь безобидных жидкостей.