Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)

Время. В какие игры ты играешь с нами? Разве могли мы тогда, сидя за партами, даже не знать, а предполагать, что доживём до того момента, когда сами станем бабушками. О, немыслимо, это космос, другие миры, что-то непостижимое, как «до нашей эры» или двадцать пятый век. Разве могли мы предвидеть, что нам будет даровано судьбой счастье поздравить с восьмидесятипятилетием нашу классную руководительницу, учителя русского языка и литературы Раису Марковну.

Она несомненно была и осталась идеалисткой. Наивная, чуть смешная, маленький Дон-Кихот на просторах русской классики, сражающая до последней капли крови, до хрипоты, до изнеможения за ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО проникновенное, блестящее, искреннее высокохудожественное слово. Как мы сопротивлялись, как нам не хотелось читать и пересказывать, анализировать, заучивать, повторять, писать сочинения. Изощрялись, выкручивались, как могли: протестовали, не слушали, отлынивали, просыпали, прогуливали. Мы не любили штампов, канонов, без которых в то время нельзя было обойтись, но её слова помимо нашей воли догоняли, накрывали нас, бунтующих, как сочком, и вот мы пойманы, в сетях, замерли и слушаем.

И через тридцать с хвостиком лет я помню её рассказ об Андрее Болконском, лежащего под Аустерлицем, лицом к небу, к облакам, беспомощного, раненого, я знаю, о чём он думал тогда, в ту страшную минуту поражения, отчаяния и глубокого одиночества среди мечущихся на поле сражения людей. А потом, через много лет моя рука снова тянется к томам Льва Толстого, и я уже читаю совсем иное: «Смерть Ивана Ильича» и знаю, знаю, что именно она стоит за этой моей страстью к чтению. Бывает, я надолго забрасываю книгу, так складываются обстоятельства, и просто живу и вижу жизнь, как сюжет, но проходит время, и я возвращаюсь к ней, закинутой и забытой. Я не мыслю своей жизни без литературного духа, слова, текста и чужой, описанной мастером, судьбы. Мои интересы теперь шире, глубже. Я люблю Андруховича, Забужко, Прохасько, перечитываю Гоголя и Бунина. Абсолютный литературный вкус, как абсолютный слух, но слух дан природой, а вкус прививается.

– Какое убожество, полнейшее незнание текста! В её глазах ужас, кулачки переместились с исходной позиции, скорбно сложены на груди, губы сомкнулись в трубочку, вытянулись в недоумении от напряжения справедливого негодования, чуть дрожат стёкла очков, вот-вот разобьются, разлетятся по сторонам на мелкие осколки. Нет, это немыслимо, она не может даже предположить, представить, уяснить и поверить, что мыслящий человек может прожить жизнь, не зная о существовании Наташи Ростовой. А Чехов, Чехов. Меланхолия интеллигента, звенящие диалоги, грусть, тайна, намёк, тоска. Утраченные любовь, жизнь, иллюзии… Достоевский, Куприн, кто ещё? О боже, мы устали от этой её литературы. Класс ропщет, за окном весна. Пора, пора нам в другую, вольную, самостоятельную жизнь.

Любили ли мы её тогда? Скорее всего, никогда не задумывались кто же рядом с нами. У нас была своя жизнь, у неё – своя. Порой её идеалы, возведённые в абсолют, чуть категорично и безапелляционно насаждаемые, больно ранили нас и мы страдали. Мы плакали, несли обиду с сердце, говорили жестокие, несправедливые слова. Это теперь, через десятилетия всё пригладилось и выглядит идеально. Были конфликты, когда стена на стену, холод непонимания, отчуждения и ни в чём не повинный учебник летит прочь. «Не буду, не хочу, назло…»

И она, через много лет вдруг скажет, как бы вскользь, что жалеет и была не права и раскаивается, если бы сейчас, с «новым» умом и опытом, то многое видится по-другому.

Она боролось за каждого из нас, читающего и не читающего, толкового и бестолкового, доброго и грубого, отличника и двоечника. Она старалась быть ближе, искала ключик. Кто знает, о чём думала, просиживая ночами над пухлыми тетрадями? Кто знает, сколько морщинок появилось из-за нас на её тогда ещё совсем молодом лице? Подростки – большие эгоисты. Как умудрялась наша учительница, балансировать между школой и семьёй, где подрастали дети, почти наши ровесники, была ещё жива и нуждалась в заботе старенькая мама.

В доме у них, окнами на бывший кинотеатр «Москва», всегда царил дух спокойствия и дружелюбия и какой-то особенной торжественности. Паркетные половицы таинственно скрипели, воздух звенел, и мы терялись, говорили шёпотом. Там никогда не было роскоши. Всё было просто и даже скупо, но книг – несметное количество.

Ходили всем классом в поход. Это как праздник, откровение. Как всегда вместе с нами – муж Раисы Марковны, Виктор Иванович, тоже филолог, преподаватель в университете. Мы разводили костёр, садились в кружок. Наступало время доверительных разговоров равных с равными, как в большой семье. Нам хорошо, весело и спокойно. Вдвоём они открывались нам совсем по-другому, чувствовалось, что здесь надёжно и всё по-настоящему.