Людмила Загоруйко - Евреи в жизни одной женщины (сборник)

Невестка ушла к своим праздновать рождество и в доме сразу стало уютно, исчез звенящий из глубины супружеской спальни неприязненный фон. Сразу стало легче: задушевно, уютно и хорошо. Маша каялась, говорила, что не могла предвидеть таких пагубных последствий, её успокаивали, уверяли: ничего страшного не произошло. Законная хозяйка вернулась, когда Маша подъезжала к Днепропетровску, словно боялась, что вдруг опять наткнётся на Машу и никогда уже от неё не отделается. Жизнь в доме пошла своим чередом: неласково, но спокойно.

Утром седьмого января они вышли в город. Никто никому не говорил привычное: «Христос рождается», все ограничивались пресным: «Здравствуйте». От отсутствия главной рождественской фразы в городском пространстве, Маша чувствовала на душе пустоту. Праздника не было. На главной площади уныло стояла красивая ёлка и маленькая пони пугливо шарахалась от людей, сбивая деревянную оградку. Город поразил грязью и контрастами. Кругом пестрели афиши питерского музея восковых фигур – главного культурного события областного центра. Богатство выглядело нагло на основном фоне неказистых стареньких домишек с синими ставнями. Она не верила своим глазам. Всё блекло, тускло, и непохоже на богатый, умеющий веселиться Донбасс. «Алчевск, – улыбнулись приятели Анатолия – это только вершина айсберга, которая просочилась на экран. Таких алчевсков у нас наберётся знаете сколько? Только вчера в нашей пятиэтажке включили тепло. Мы счастливчики, у нас на весь подъезд единственная индивидуальная отопительная система». Люди, к которым они попали в гости, были приятные, и время прошло быстро. Вечером Маша уехала.

Первого ноября, в день всех святых они, как принято в Закарпатье, пойдут на кладбище, к своим. Холм Калварии замерцает разноцветьем свеч, и будет казаться, что огоньки спускаются со звёздного неба. Они постоят, помолчат. Два её сына, внук, красавица невестка: семья.

«У нас будет всё, не так, как у вас» – запальчиво скажет Маше старший сын. Молод, ещё не знает, что они, его близкие живут в нём, невидимо, незримо, вечно. Гены – слишком пресно сказано. Память поколений, наверное, чуть лучше. И уже он расскажет сыну, как сказку, про артёмовский самовар с золотом, про похороны своей прабабушки, молодёжный светлый гроб, который почему-то подменили, про далёкий уже чужой Луганск, земли Донбасса, на которых покоятся их предки. Он покажет сыну фотографии артёмовской миллионерши, не желавшую признать свою пролетарку-невестку, свободно сидящего на точёном лёгком стуле старика в саду, кудрявого человека, похожего на Блока и фотографии сестёр под яблонями в саду.

Маша любит этот день, первое ноября. Она готовится к нему и ждёт, собирает охапки поздних хризантем от неприхотливых, мелких, до сортовых, с тугими бедно-желтыми лепестками. На Западе, где Машина семья пришлая, у них уже есть свои могилы, значит, прижились и никто её не убедит в том, что это не её земля. Внук затараторит по-венгерски, потом, обращаясь, к отцу, перейдёт, легко и быстро на украинский. В своё время распахнёт двери школы, где учились отец и дядя. Всё наладится на этой земле, образуется, только не надо нас торопить и вмешиваться в ход событий, дайте как следует всё обдумать.

Она идёт по улице. Спешит. Кулачок чуть приподнят, откинут в сторону. Им она как бы рулит, прокладывая себе дорожку в потоке людей. Вот сейчас обгонит стайку молодёжи, выйдет на пешеходный мост. Полы плаща развеваются, парус на лодочке, управляемой кулачком, ноги она ставит не широко, семенит часто, но идёт решительно, от чего походка её стремительна, она как бы летит. И жест этот такой узнаваемый оттуда, из детства, вызывает у меня улыбку.

Я замечу её даже в многотысячной толпе, распознаю по манере нести сумку, держать голову, ставить стопу. Образ её складывается из маленьких незаметных деталей, и я твёрдо знаю: в моей памяти он не сотрётся никогда. Кто из сотен её учеников не помнит этот кулачок в сторону? Сколько раз в школьных коридорах мы копировали жесты, обезьянничали, подражали и ехидничали. Провожаю её глазами, счастливо жмурюсь, как зрелая сытая кошка. Мне понятно, куда она так спешит из обжитого за долгую жизнь центра «на ту сторону», через мост. Наша учительница идёт навестить правнуков. Я рада, что по близорукости она меня не видит, и я сейчас слишком далеко от неё. У меня не так всё замечательно сложилось в жизни, как хотела бы для всех нас наша Раиса Марковна и рассказывать о себе я не хочу. Так, ничего интересного. Мне чуть-чуть стыдно, как будто я не выучила урок, пришла в школу не подготовленной и хочется спрятаться от её внимательного всё понимающего взгляда. Ещё несколько секунд и она скроется, затеряется в толпе, вот на прощанье ещё раз мелькает край её плаща, как неожиданная мысль-воспоминание. Теперь я уже не тороплюсь. Что-то останавливает меня. Я подхожу к перилам моста, смотрю на тихо бегущий Уж. Я знаю: только что мимо меня промелькнула и исчезла моя юность.