Михаил Армалинский - Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837

– Ну, и по ком же ты будешь плакать? – ехидно спросил я.

– По том, кто будет убит, – ответила она серьезно.

– Это ответ не жены, а бляди, – произнес я беспощадно.

– Блядун – ты, – невозмутимо парировала она, – а я, дура, все еще верна тебе.

– То-то же, – успокоился я, вновь поверив ей.

Желание может рождаться от переполнения семенем, без всякой мысли о пизде. Желание может быть вызвано думами о пизде или, наконец, видом пизды. Я окружен желанием со всех сторон, и нет ему предела.

Дантес завидует мне. Женившись на К., он хочет, как я, добраться и до других сестричек. Он на вечере громогласно пил за здоровье N. Я подошел к К. и сказал во всеуслышание: «Пей и ты за мое здоровье». К. покраснела до ушей и выбежала из залы. Дантес вышел за ней, и я чувствовал себя отомщенным.

Чтобы иметь деньги, надо их любить, а я их лишь уважаю за власть. Они это чувствуют и не идут ко мне в руки. Я люблю женщин, и они отвечают мне взаимностью. Я люблю поэзию, и Муза от меня без памяти. Я люблю игру, и она приносит мне наслаждение, несмотря на проигрыши. Даже в них есть наслаждение, ибо они часть игры. Так что в моих проигрышах нет несправедливости: деньги ко мне по-прежнему не идут, а любимая игра дает радость. Мысль благословенная.

Я смотрел на покойную Смирнову и примерял, как бы я ее поставил раком, а руками упирался бы в горб для удобства. Уговорить ее мне было бы просто, но все случая не представлялось. А как было бы славно: она бы мужчину познала, а я бы – горбунью.

Когда я вижу горячие взгляды, которые государь направляет на N., я так же горячо смотрю на государыню, стараясь, чтобы он заметил. Я хочу, чтоб он связал в уме, что его страсть к чужой жене отзывается моей страстью к его жене. Бьюсь об заклад, что он заметил и потому перестал гневаться, когда я пренебрегал его приглашениями на балы.

У всех своих любовниц-фрейлин я допытывался, присутствовали ли они при раздевании императрицы, и выспрашивал подробности о ее теле. Царь доиграется со мной, и я ему выложу о ее шраме на правой груди.

Теперь и за это мне мстит судьба – Дантес расспрашивает К. о теле N.

Как увижу блондина подле N., так начинаю задирать его. Мной движет желание проверить предсказание: заставить его сбыться или отступить в безопасное прошлое.

Так и во всем я хочу доводить разрушение до конца, если оно не залечивается само. Если пуговица на одежде чуть ослабевает, я не даю ей висеть спокойно, я кручу и верчу ее, пока она не отрывается. Если у меня вскакивает прыщ, я выдавливаю его, не дожидаясь, пока он созреет. Если с кем-либо возникает спор, я непременно довожу его до дуэли.

Читая Де Сада, я понял истоки его извращения, которые в своем начале могут вызвать умиление, как маленький львенок. Но, упаси Бог, дождаться, когда он вырастет, и по-прежнему считать льва безопасным только потому, что ты видел его львенком.

Нередко N. очень трудно кончить. Вот-вот желанные спазмы взорвутся в теле, но тело не выдерживает напряжения ожидания, и наслаждение опускается в низину, из которой мне опять приходится толкать ее вверх, к небесам. Чем дольше длятся потуги, тем наконец достигнутые судороги более похожи на боль, чем на наслаждение. Боль, приносящая облегчение – это ли не одно из определений наслаждения? N. тем не менее предпочитала такую боль прекращению моих усилий ее вызвать.

Если граница между болью и наслаждением у женщины так зыбка, то, приняв наслаждение за боль, она и боль сможет принять за наслаждение.

Однажды, когда N. мучилась дразнящей недоступностью судорог, я укусил ее в грудь, и она кончила. Следы моих зубов заставили ее около месяца носить закрытые платья, чем она вызывала неудовольствие всей мужской части света. Я же вошел во вкус и сильно щипаю ее. На днях я чуть переусердствовал. N. рассвирепела и ударила мне коленом по яйцам. Я согнулся пополам, и сквозь боль пронеслось воспоминание нашей первой ночи. Только теперь она ударила умышленно.

Она испугалась не на шутку и стала суетиться вокруг меня, плача, причитая, не зная, что предпринять. И тут N. приняла мудрое решение – она просунула голову между моими коленями, прижатыми к животу, схватила хуй в рот и стала его так ублажать, как никогда прежде. Сначала боль в яйцах довлела над всем, и я еле сдерживался, чтобы не отпихнуть N. Скоро боль пошла на убыль, подавляемая наслаждением, но все еще существуя и придавая ему новую окраску.