Михаил Армалинский - Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837

Когда я впервые увидел Дурову, я сразу уверился, что она гермафродит. Не будь она такой старой, я бы ее соблазнил – уж очень любопытно посмотреть, что там у нее между ног. Она говорила о себе в мужском роде. Жила она в дрянном номере у Демута, и я предложил ей перебраться на мою квартиру, так как мы жили тогда на даче. Я все примерялся, как нагряну к ней и уговорю раздеться или пойти со мной в баню. Ее преклонение предо мной настолько очевидно, что я бы без труда склонил ее к этому. Но переселение ее сорвалось, и это было к лучшему.

Закончив свой визит к ней, я решил поцеловать ей руку. Дурова покраснела до корней волос, а я почувствовал себя Дантесом, целуя руку женщине, которая считает себя мужчиной и представляется Александром Андреевичем.

В любом из нас есть избыток хорошего и дурного. Счастье семейственное, уважение и любовь супругов высвобождает чувства добрые и удерживает проявление дурных. Но лишь увянет любовь, исчезнет уважение, как говно начинает переть изо всех дыр.

Пыл, нетерпение, дрожь – вот что убеждает меня, что я еще жив.

Нередко ко мне приходила мысль: а что, если N. умрет от родильной горячки? Сквозь ужас от этой мысли я спокойно представлял мгновенное освобождение ото всех забот. Детей я бы отдал на попечение Ази, государь простил бы мои долги, устроив обеспеченную жизнь для детей N. Нет, это не горячая мечта, это холодная мысль, и посему я от нее легко избавляюсь и даже не корю себя. Я уже давно перестал пугаться святотатственных мыслей, которые заглядывают в мою голову.

Я так же легко представляю себе N. в случае моей смерти на дуэли. Неутешно рыдающая в течение недели-двух, она постепенно придет в себя и начнет улыбаться продолжающейся жизни и, наконец, впервые после моей смерти (через месяц? три?) решится потеребить похотник. Она будет успокаивать себя, в трауре, что это не грех, ибо она думает обо мне, а не о Дантесе, как это было при мне, живом. Года через два она выйдет замуж, и я, оттесненный временем, не смогу уже прорваться в ее мысли в часы сладострастья, даримого ей новым супругом. Но когда она впервые почувствует его хуй и невольно сравнит его с моим, то дай Бог, чтобы сравнение было в мою пользу, ибо память пизды для меня не менее важна, чем память сердца.

В первую нашу ночь мы с N. повздорили, и это было еще одним плохим предзнаменованием. Несмотря на мою осторожность, N. вскрикнула от боли, а увидев кровь, перепугалась, сжалась в комочек, но мне показалось, что она притворяется, чтобы больше не давать. Меня же один раз только раззадорил, и я не мог удержаться, чтоб не приступить к ней опять. N. сжала колени и стала ныть, что ей больно. Я уговаривал ее, что больше не будет больно, но она упрямо отворачивалась от меня. Тогда я позволил ей лечь на живот, и она расслабилась, думая, что в таком положении ее пизда недосягаема. Я стал гладить ее ягодицы, невзначай раздвигая их. Промежность была в сладкой крови, которую я жадно вылизал. Она спросила, что я делаю, будто осязания ей было мало, чтобы понять, и, не получив ответа, спрятала лицо в подушку. А я тем временем нацелился, смочил хуй слюной и проскользнул в пизду одним махом. N. вскрикнула: «Мне больно!» – и попыталась перевернуться на спину. Но ей было не под силу справиться с моей похотью, если я сам не мог с ней справиться.

«Потерпи, моя красавица», – шептал я ей в горящее ушко, стараясь не двигаться резко. Из глаз ее потекли слезы, и тут я кончил.

«Тебе тоже больно?» – спросила моя участливая супруга, почувствовав мои содрогания. Мне было трудно убедить ее, что движения, принесшие ей боль, принесли наслаждение мне. Но когда я захотел ее снова, она уже не подпускала меня ни с какой стороны. Я хотел сесть на нее верхом, а она, защищаясь, согнула колени и хватила меня по яйцам. Я рассвирепел и решил ее проучить. Рано утром я ушел из квартиры и весь день провел с друзьями, оставив N. одну, чтоб впредь неповадно было отказывать мужу. Вечером я застал ее заплаканную, напуганную и покорную. Она была уверена, что я оставил ее навсегда, и так была счастлива моему возвращению, что отдалась мне безропотно, уверяя, что ей уже совсем не больно.

Всю свою жизнь я не мог найти в себе силы убить человека. На всех дуэлях я позволял противникам стрелять первыми, а потом я либо отказывался от выстрела, либо стрелял в воздух. Я верил, что Бог хранит меня, и ему я вверял свою жизнь. Пули миновали меня.