Сол Беллоу - Равельштейн

Заглянув в пустой холодильник (ходить по магазинам ей было некогда), Розамунда съедала какую-нибудь сырную корку и, замотав волосы полотенцем, вставала под горячий душ. Потом ложилась в постель и звонила родителям. Просыпалась она в семь, по будильнику, и сразу ехала в больницу. Розамунда знала все прописанные мне лекарства и могла рассказать врачам о моей реакции на каждое из них, о моих аллергиях и артериальном давлении за несколько дней. В красивой головке этой женщины умещалась масса сведений и сложный сортировочный аппарат. Она с уверенностью заявляла, что я проживу еще много лет и непременно увижу XXI век. Она считала меня гением. Я же казался себе скорее фриком.

Какую тему я бы ни поднял, Розамунда сразу же меня понимала. Равельштейн бы порадовался. Конечно, у него не было моего преимущества – той близости с нею, какая была у меня. И еще я, похоже, верил, что не умру, покуда не верну все долги. Равельштейн ждал от меня мемуаров. Чтобы исполнить данное ему обещание, я должен был жить. Конечно, если так рассуждать, то верно и обратное: как только мемуары будут написаны, я теряю защиту и становлюсь смертен, как и все остальные.

– На тебя это не распространяется, – сказала однажды Розамунда. – Ты все равно будешь писать. Как только почувствуешь нужную тональность, тебя ничто не остановит. К тому же ты будешь жить ради меня.

Я часто вспоминаю, как спросил Равельштейна, кто из друзей, по его мнению, последует за ним в ближайшее время – «чтобы составить компанию», так я тогда выразился. Внимательно осмотрев мое лицо, морщины, общий внешний вид, он решил, что я, скорей всего, отправлюсь за ним первым. Такой уж он был. Если вы просили его говорить прямо, он вас не щадил. Однако ясность его ума в те дни была кратковременным явлением, подобным быстро замерзающей жидкости. Как мне следовало понимать его слова? Что именно со мной он первым делом встретится в загробной жизни? Судя по всему, да. Вот только Равельштейн не верил в загробную жизнь. Платон – в таких вещах он часто руководствовался его суждениями – нередко упоминал жизнь после смерти, однако нельзя понять, серьезно он говорил или то была просто фигура речи. Но я не собирался лезть на ринг с этим великим чемпионом по сумо. Равельштейн понимал Платона куда глубже меня и одним ударом могучего живота вышиб бы меня с сияющего ринга в шумную темноту.

Однажды, впрочем, он спросил меня, что я думаю о смерти – какой она будет. Когда я ответил: «Картинки показывать перестанут», он долго раздумывал над моим ответом и, видимо, зашел в тупик. Никто не хочет отказываться от картинок – возможно, их все-таки будут показывать. Я иногда гадаю, есть ли на свете хоть один человек, который всей душой верит, что в конце жизни его ждет черная могила – и больше ничего. Никто не хочет отказываться от картинок. Картинки должны быть – и будут. Если атеист-материалист Равельштейн в завуалированной форме дал мне понять, будто верит в нашу встречу, значит, он тоже не считал, что могила – это конец. На самом деле, никто так не считает, это мы только на словах храбры.

Когда я сказал Равельштейну про картинки, он громко расхохотался: «Хар-хар-хар!» Однако мой ответ ему понравился, я это понял.

А потом он позволил себе сказать:

– Смотрю на тебя и вижу: скоро ты отправишься следом за мной.

Это было невольное и нормальное, тайное, эзотерическое признание человека из плоти и крови. Плоть сморщится и исчезнет, кровь высохнет, но никто в глубине души, в самом сердце, не верит, что картинок действительно больше не будет.

Примерно восемьдесят процентов пациентов реанимации умирают в палатах. Из выживших двадцать процентов остаются инвалидами на всю оставшуюся жизнь. Этих инвалидов отправляют в места, которые в здравоохранении принято называть «учреждениями по уходу за хроническими больными». Нормальная жизнь им не светит. Про остальных – счастливчиков – здесь говорят, что они «на танцполе».

На танцполе за мной ухаживали другие врачи и сестры; прежних, из реанимации, я практически не видел. Двое из них, измотанные и осунувшиеся, заглянули сообщить, что уезжают в отпуск. Поскольку мой случай был необычный и увенчался успехом, они захотели со мной попрощаться. Доктор Альба принесла домашний куриный суп, а доктор Бертолуччи – лазанью и большой запас фрикаделек в томатном соусе, как те, которыми он угощал меня в реанимации. Я все еще не умел есть самостоятельно. Ложка дрожала у меня в руке и билась о края тарелки; о том, чтобы донести ее до рта, и речи не было. Доктор Бертолуччи пришел пообедать со мной и Розамундой. Все еще больной, я то и дело поднимал тему каннибализма. Невзирая на это, доктор Бертолуччи остался очень доволен моим состоянием и все повторял: «Вы выкарабкались. Опасность позади». Он спас мне жизнь. Я сидел в кровати, ел обед, приготовленный самим доктором, и вовсю чесал языком. Розамунда тоже была рада и взбудоражена. То был мой первый вечер «на танцполе», учреждение по уходу за хроническими больными мне не грозило.