Сол Беллоу - Равельштейн

Со мной была только одна медсестра. Она увидела, что я обеспокоен, и предложила меня побрить. Я согласился, что бритье мне не повредит. Тогда она намазала меня мыльной пеной и обрила при помощи одноразовой бритвы «жиллетт» или «шик». Редкая медсестра знает толк в бритье. Обычно они сразу мажут щеки пеной, не размягчив сперва щетину, как в стародавние времена делали цирюльники, накладывая на лицо горячее влажное полотенце. Без этого бритва больно дергает щетину, и все лицо потом щиплет.

Я сказал сестре, что к четырем часам жду свою жену Розамунду, а большие круглые часы на стене показывают уже четверть пятого.

– Как вы полагаете, где мы находимся?

Сестра не знала. Я думал, что мы стоим под площадью Кенмора в Бостоне, и, если двигатель заглушить, мы услышим поезда зеленой ветки метро. Стрелки часов приближались к шести – утра или вечера? Мы медленно катили вдоль тротуара, по которому люди – их было не слишком много – поднимались на улицу или спускались под землю.

– Вы стали немножко похожи на индейца, – сказала медсестра. – И здорово похудели. Кожа обвисла, мне сложно выбривать складки. Вы раньше были полным?

– Нет, просто вес у меня то и дело скачет. Я всегда выглядел лучше сидя, чем стоя, – ответил я и, несмотря на одолевшую меня грусть, рассмеялся.

Сестра не поняла юмора.

Фургон исчез. Надо было срочно освободить палату – она понадобилась кому-то другому, – и прямо среди ночи меня перевели в другое крыло.

– Где ты была? – раздраженно спросил я Розамунду, когда она наконец пришла.

Она объяснила, что ночью ей приснился плохой сон про меня, она вскочила и уже не смогла заснуть. Вызвала такси и сразу приехала.

– Сейчас вечер, – сказал я.

– Нет. Раннее утро.

– Где я?

Сестра оказалась на удивление чуткой и доброй, она задернула занавеску вокруг моей койки и велела Розамунде:

– Снимайте туфли и ложитесь к нему. Вам нужно выспаться. Обоим.

Еще одно короткое видение, приведу его для полноты картины.

В нем фигурирует Вела.

Выставлю нас двоих напоказ всему миру. Ее открытая, изящная ладонь направляет внимание публики на мою сутулую спину и неуклюжую позу.

Мы персонажи некой сценки. Стоим вдвоем у блестящей мраморной стены банка – инвестиционного банка. Я знаю, что мы снова в ссоре, и все же, по ее просьбе, я пришел на встречу. Она не одна: с ней молодой и весьма элегантный испанец, лет двадцати пяти или тридцати. Кроме того, с нами сотрудник банка, болтающий по-французски. В великолепную мраморную стену врезаны две монеты. Одна – десятицентовик, вторая – серебряный доллар диаметром десять или двенадцать футов.

Вела представила меня испанцу, но он даже не кивнул, вообще не обратил на меня никакого внимания. Затем она без обиняков призналась мне:

– До сих пор я никогда не занималась гламурным сексом. Теперь я тоже должна принять участие в этой сексуальной революции, как ты ее называешь. Чтобы наконец узнать, чего я была лишена с тобой.

Я ответил:

– Это как огромная кроличья клетка, где крольчихам дают попробовать всех самцов.

Однако первая фаза встречи быстро закончилась. Видимо, за это время Вела хотела наполнить меня чувством вины и впрыснуть в мозг какой-то растворитель или размягчитель.

– Можешь сказать мне, где мы находимся? – спросил я. – И к чему здесь эти монеты? Что они символизируют?

Тут вперед вышел банкир. Он сказал, что с течением лет десятицентовик слева превратится в огромный доллар справа.

– Сколько на это потребуется времени?

– Век или чуть больше.

– Хорошо, допустим. Но для кого это делается?

– Для тебя, – ответила Вела.

– Да что ты? И как же?

– С помощью криоконсервации, – ответила Вела. – Человек разрешает заморозить свое тело, которое затем хранят в течение века. Спустя столетие его размораживают и возвращают к жизни. Помнишь, мы читали в таблоиде про Говарда Хьюза, который приказал заморозить себя и разморозить только тогда, когда врачи изобретут лекарство от его смертельной болезни? Вот это и есть криоконсервация.

– Что ж, я выслушаю твой план. Гадать бессмысленно. Что ты задумала – когда ты хочешь меня заморозить?

– Сейчас. А чуть позже заморозят и меня. Потом мы вместе очнемся в двадцать втором веке.

Серое сияние и блеск полированных мраморных плит были призваны заверить любого в вечности доллара. Кроме того, все это служило фасадом огромной холодильной камеры – или склепа. Что за чушь, подумал я. Мое замороженное тело вместе с телами сотен других вкладчиков окажется за этим мраморным фасадом, а техники-священнослужители будут поколение за поколением контролировать температуру и влажность окружающей среды.