Сол Беллоу - Равельштейн

– Про эту встречу в банке, – позже сказала Розамунда, моя настоящая жена. – Почему тебе кажется реальным только самое плохое? Такое ощущение, что я никогда не смогу уговорить тебя не заниматься садизмом.

– Да, – кивнул я, – есть в этом какое-то странное удовлетворение: если все плохо – значит, по-настоящему. Такова жизнь, что поделать. Мозг – зеркало, отражающее мир. Конечно, мы видим только картинки, отражение реальности, а не саму реальность, однако эти картинки нам дороги, мы любим их, невзирая на понимание, что зеркало-то кривое. Впрочем, сейчас не время для философских бесед.

В реанимации я был пациентом, на жизнь которого можно было делать ставки, если бы местные сотрудники отличались любовью к азартным играм. Но эти люди ею не отличались и никогда бы так не поступили. Иногда я сталкивался с некоторыми из них в коридорах больницы, и они восклицали: «О, да вы пошли на поправку! Как здорово! Ни за что бы не подумал. Вы настоящий боец. Я бы и двух центов не поставил на то, что вы выживете».

Итак… hasta la vista. Увидимся в следующей жизни.

Будь эти разговоры чуть длиннее (хотя я сам старался их не затягивать), я должен был бы упомянуть жену. Поблагодарить ее. Время от времени какой-нибудь врач или санитарка отзывались о ней: «Какая красавица!», «Какая преданная!». Часто родственники умирающих похожи на птиц, ослепленных прожекторами над ярко освещенным стадионом и летящих наугад. К Розамунде это не относилось. Для спасения моей жизни она готова была на все. Поэтому-то персонал реанимации и позволял ей нарушать больничные правила. На своем веку они повидали немало братьев, сестер, матерей, мужей и жен. Шансов на выживание у меня было мало, и Розамунда, в сущности, поставила не на ту лошадь. Однако некоторые – в основном медсестры – считали, что именно благодаря ей я остался жив.

Выходит, эти женщины наделили любовь даром спасать жизни? Если бы они участвовали в опросе, то наверняка бы написали, что это невозможно. Известный афоризм Равельштейна: «Американский нигилизм – это нигилизм без бездны». Любовь в современном мире давно дискредитирована, но души сестричек из реанимации, каждый день имеющих дело со смертью, оказались более восприимчивы к высоким чувствам, нежели души сотрудников других – спокойных – отделений. Почему-то никто не сомневался, что любовь Розамунды – стройной, темноволосой, прямоносой красавицы – искренняя, настоящая. Любовь пользовалась тайным уважением у этих медсестер, чьи пациенты, как правило, отправлялись в морг. Для нее – для нас – они поступились правилами. Розамунде позволили спать рядом с моей койкой, прямо в палате.

Когда я вышел из реанимации, ей разрешили устроить небольшой праздничный ужин. Доктор Бертолуччи принес из дома пасту «маринара». Я сидел в кровати, уминал спагетти и читал лекции о каннибализме в Новой Гвинее, где убитых врагов поджаривали на вертеле у подножия утесов, по которым каскадами спускались дивные тропические цветы.

Даже потом Розамунде разрешали приходить и уходить, когда вздумается. После ужина она уезжала домой на своей «краун-виктории». Чтобы успокоить меня, она говорила:

– Машина надежная, не подведет. К тому же на таких ездят полицейские. На светофорах мне в ней спокойно. Плохие парни думают, что я коп в штатском и вооружена до зубов.

Впрочем, это не помешало кому-то однажды ночью, прямо на парковке возле нашего дома, разбить машине стекло. И еще Розамунда не любила видеть крыс, сидевших рядами перед рестораном на Бикон-стрит.

– Сидят в рядок, как присяжные, – говорила Розамунда. – Глазки так и блестят на свету.

Когда она впервые за несколько недель поднялась на третий этаж, у двери квартиры ее ждал кот – хотел встретить, а может, упрекнуть в пренебрежении. Кот был деревенский, привык охотиться на мышей, бурундуков и птичек. Теперь он целыми днями лежал на подоконнике и наблюдал за скворцами, голубыми сойками и гигантскими воронами. Городские вороны были куда больше лесных – или так только казалось, учитывая меньший размер городских деревьев. После обеда их карканье отражалось от нашей крыши, словно всхлипы ножовки по металлу.

Вероятно, у этого карканья было какое-то биологическое предназначение, но меня оно не интересовало. В то время я вообще не думал об отвлеченных вещах – равно как и о том, что делал для спасения своей жизни. Если бы я хоть ненадолго задумался, то понял бы, что фактически выкапывал себя из могилы голыми руками. Многие бы восхитились моей живучестью или преданностью жизни. Я воспринимал это совсем иначе.