Марк Хелприн - Солдат великой войны

Помимо эпизодов собственной жизни он вспоминал картины, которые так любил. Представлять их себе в полном цвете, накладывающиеся одна на другую и вновь разделяющиеся, — великий дар, потому что они учили его видеть. Подобно музыке, они открывали истину, старые, поблекшие от столетий проверки их совершенства. Художники писали ландшафты, сражения, чудеса и людей. В сражениях внимания заслуживали даже выражения конских морд. А напряженные открытые лица солдат казались совершенно живыми, словно присутствие смерти покрыло полотна лаком истины. И Рафаэль, никогда не устававший от ангелов и младенцев, рисовал чудеса, потому что его картины сами по себе были чудом и в них цитаты из Библии обретали легкость и грацию ветра.

Эстетику Запада ограничивали принципы религии, и религия Запада ограничивалась принципами эстетики. Цвет, чудо и песня потрясающим образом переплетались, всегда имея достаточно сил, чтобы изгнать грехи политики и войны, разорвать эту связь было невозможно, никто и никогда не мог отбросить эти догмы. Алессандро служил прежде всего им — даже в бою, даже в «Звезде морей», даже в темном лесу, где он оставил миланца, — потому что в них заключалась истина, сильная и яркая, и ее величайшие монументы возводились во славу человеческих страданий. И теперь, в самом конце пути, он посвятил себя ей, сам не зная, ради чего, лишь потому, что она была слишком прекрасна, чтобы он мог от нее отвернуться.

Думая об этом, он сидел на земле, залитый ярким солнечным светом, положив трость на колени, его седые волосы ерошил ветер. Сухая земля растрескалась — совсем как на холмах Сицилии. И все это время, пока он сидел и думал, его наполняли тепло и грусть. Только силой воображения, не двигая руками, не ощущая их тел, он чувствовал, что обнимает жену и сына.

Утро разгоралось, и сердце Алессандро пронзила радость, когда в воздух поднялись ласточки. Они разом оставили кусты и деревья и, словно облако, взлетели в небо. Их было множество, таких быстрых, так легко и непринужденно меняющих траекторию полета, они взмывали ввысь, скользили, пикировали, и небо словно взорвалось черным пламенем, пустующий до этого воздух обрел толщину и объем, казалось, изменил свое состояние, затвердел.

Рожденный солдатом, Алессандро уловил краем глаза знакомое движение. Повернулся и увидел охотника, медленно спускающегося по склону между олив справа от него, направляющегося в долину, которую заполняли ласточки и из которой они уже начинали подниматься в синюю высь.

Алессандро вновь перевел взгляд на ласточек. Хотя солнце слепило глаза, он не стал прикрывать их рукой, наблюдая, как они заполняют небо. А охотник, приближаясь к ним, не пытался прятаться.

Алессандро следил за отдельными ласточками, которые свечой взмывали в небо или стремительно падали вниз. Как быстро они поворачивали, когда возникала необходимость в повороте, или проскакивали мимо других птиц, словно ядро, выпущенное из орудия, или осколок взорвавшейся звезды. И так раз за разом.

Для Алессандро они были символом риска и надежды. Ему с трудом удавалось уследить за ними в мощных порывах ветра, дующих в синей вышине, где ласточки просто растворялись в цвете неба, но пока они поднимались, пока ввинчивались в синеву, которая могла принести им гибель, никто не мог сказать, низвергнут ли их с высоты или они низвергнутся сами, а ласточки об этом не думали, просто взмывали все выше и выше.

При подъеме ласточки становились недосягаемы для охотника, но ведь предстоял и спуск. А охотник никуда уходить не собирался.

Этих птиц Алессандро видел всю жизнь, они гнездились под крышами и уступами, обитали в амбарах и на колокольнях, ухаживали за птенцами и поколение за поколением наполняли своей быстротой утренний воздух. Он представлял себе, как бьются их сердца во время полета и как они отдыхают.

Он знал, что должно произойти. Их будут убивать в вышине, в полете. Их жизни оборвутся вспышкой. Его это поначалу не трогало, он видел кое-что и похуже и намеревался этим утром последовать за ними. Он думал, что никаких чувств по отношению к ним у него не возникнет, он видел себя одной из них, готовился составить им компанию — без всякого сочувствия — в смерти, как поступают солдаты, которых ждет одна и та же судьба. Но вышло иначе, потому что Алессандро не мог быть равнодушен к тем, кого любил. Он отбросил все великое, что знал, и всю их неописуемую красоту, и принципы света, и жил воспоминаниями о них.