Орхан Памук - Рыжеволосая Женщина

Так что в те годы, когда мы занялись озвучкой, мы с Тургаем постепенно отдалились друг от друга. Мы жили в Бакыркёе, в квартире, доставшейся Тургаю от отца. Муж занимался озвучиванием рекламы и постоянно находил другие подработки. Я знаю, что такое растить ребенка, ожидая отца, который либо приходит очень поздно, либо не приходит совсем.

Так что мы стали очень близки с Энвером. Я наблюдала, как развиваются его чувствительная душа и чуткое сердце и каким разным он может быть. С той ясностью, с которой я видела его страхи, его молчание, его настороженность, я чувствовала и его гнев, одиночество и утрату надежды. Мне нравилось прикасаться к бархатным рукам, ногам и шее моего малыша, и, с удовольствием наблюдая, как он растет, как становятся больше его плечи, уши, детородный орган, я гордилась тем, как происходит обогащение его разума, логики и фантазии.

Иногда мы очень здорово проводили время, весь день болтали и шутили, играли дома в прятки, разгадывали ребусы, вместе ходили на рынок, а иногда на нас сваливалась тоска и одиночество, и нам обоим делалось страшно, тоскливо, и мы оба уходили в себя. В такие минуты я понимала, как сложно сблизиться с другим человеком, проникнуть к нему в душу. К тому же этим человеком оказывался мой сын Энвер – тот, кого я любила в жизни больше всех. Взяв его за руку, я показывала ему улицы, дома, картины, парки, море, корабли – словом, весь мир. Насколько мне хотелось, чтобы он играл на улицах со своими товарищами в Бакыркёе, а позднее и в Онгёрене, чтобы он, падая и поднимаясь, научился себя защищать, настолько же мне хотелось, чтобы он держался подальше от бессовестной шпаны и не стал одним из тех мужчин, которые позволяют себе скабрезности в нашем театральном шатре.

По сравнению со своими сверстниками Энвер проводил на улице гораздо меньше времени. Но при этом он не был успешным учеником и не стал первым в классе, что меня очень огорчало. Иногда я спрашивала себя, почему я из-за этого расстраиваюсь. Мне бы хотелось, чтобы у моего сына вместо успешной деловой жизни и даже большого количества денег была натура, склонная к поиску истины и счастья. Мой сынок должен был стать и счастливым человеком, и героем. Я много мечтала о его будущем. Я говорила себе: пусть он никогда не будет человеком, который думает о мелочах. Когда младенцем он подолгу плакал, широко раскрыв розовый ротик и покрасневшие глаза, я молилась про себя: «Пусть мой милый Энвер в жизни никогда не прольет ни слезинки».

Внимательно глядя в его прекрасные глаза, я рассказывала ему, что он особенный, что он не такой, как все, что он – бриллиант. Вместе с ним мы читали детские книги, старинные сказки, стихи, вместе смотрели по телевизору передачи с детским театром, мультфильмы. Я видела, что он глубже и чувствительнее, чем его отец и дед. Именно я однажды сказала ему, что он непременно станет драматургом.

Вскоре после окончания начальной школы в Энвере проявились злоба и строптивость, упрямство, которых я не видела ни у его отца, ни у его деда. Я уважительно относилась к его темпераменту, считая, что, возможно, он получил его от меня. Ведь в детстве мой Энвер был очень счастлив, когда я мыла его в теплой воде, ласкала его изящное и красивое тельце в теплой пенке, осторожно мылила его ручки, его прекрасную голову, затылок, который был похож на дыню, его крохотный, похожий на фасолинку член, его нежные, как клубнички, сосочки. Иногда я сама мылась в теплой воде, оставшейся после него. Пока Энверу не исполнилось десять лет, мы вместе мылись в холодной ванной комнате нашей квартиры в Бакыркёе. Позднее я научила его самостоятельно мыть голову и не открывать при этом глаза.

Я думала, что всплески гнева, продолжительность которых все удлинялась, начались именно в те годы, когда он учился в лицее, а Тургай вовсе не появлялся дома. То, что Энверу удалось поступить только в непрестижный университет, несколько разочаровало меня. Я неудачно пыталась скрыть разочарование, и это сильно задело его. Он начал получать удовольствие от споров со мной. Когда я заглядывала в комикс, который он читал, или переключала канал, который он смотрел, он всегда ругался: «Да что ты понимаешь!» Он коротко обстриг свои волосы, стал похож на сбежавшего из тюрьмы преступника, отпустил бороду, словно заядлый исламист. Ему нравилось видеть, что мне тревожно, и он часто устраивал ссоры. Иногда мы оба кричали друг на друга, затем он уходил, хлопнув дверью.

В университетские годы Энвер начал чаще ездить в Онгёрен, так как искал общения с друзьями детства. Там он, бывая у Махмуда-усты, сошелся с молодыми людьми, половина которых была безработными, половина идеалистами. Одно время он бывал на скачках на ипподроме «Велиэфенди», где пристрастился играть в карты, но затем бросил, так как ему стало стыдно, хотя денег он у меня ни разу не просил. Когда он служил в армии в анатолийском городке Бурдур и по выходным ходил в увольнительную, то звонил мне и по телефону плакал от одиночества. Когда он вернулся в Стамбул и я увидела его остриженную голову, почерневшую на солнце, шею, истончившуюся, как абрикосовый прутик, то от тоски и материнской любви слезы навернулись мне на глаза. Ссоры наши продолжились, мы обижались друг на друга и по нескольку дней друг с другом не разговаривали. Он часто возвращался домой поздно или не возвращался совсем. Тогда я всю ночь не смыкала глаз. Иногда я думала о том, что мой сын может увлечься какой-нибудь чванливой девчонкой или темпераментной и отчаявшейся женщиной, и мне делалось страшно. Но мы совершенно неожиданно кидались друг другу в объятия, принимались целоваться и мирились. Я понимала, что не вынесу, если сын отдалится от меня, и не смогу жить, если не буду видеть его.