Григорий Канович - Улыбнись нам, Господи

В заезжий дом Шолома Вайнера Данута вернулась притихшая и просветленная, как будто приняла важное, почти роковое решение. Может, она и в самом деле прикоснулась к року сердцем, и сердце – как ни странно! – от этого прикосновения не лопнуло, не окаменело.

Эзры ни в доме, ни во дворе не было, и Данута всполошилась.

– Не видели моего? – осведомилась она у Шолома Вайнера.

Шолом Вайнер выпучил глаза и, прежде чем ответить, взглядом как рукой обшарил низ ее живота, холмики грудей, бойко выпиравших из-под платья, зарылся в копну ее рыжих густых волос.

– Реб Шнеер его увел, – сказал он, замурлыкав, как кошка при виде рыбы, выпрыгнувшей из ведерка.

– Шнеер?

– Наш кантор, – объяснил Шолом, все еще безнаказанно шныряя взглядом по ее сдобе. – Вон его обитель, – и хозяин заезжего дома провел по воздуху короткопалой, как струганок, рукой, показывая на местечковую каланчу. – Только знаете, он у нас с тараканчиком в голове.

У Дануты не было привычки ходить следом за Эзрой. Она могла дожидаться его часами, перебирая и плетя, как косы, свои воспоминания или сидя за столом в каком-нибудь заезжем доме и гадая на замусоленных картах под вороний грай на червонного короля.

Но сейчас его уход вызвал у нее какое-то смутное раздражение. Только поманили, и пошел. Больше нечего им здесь делать, хоть Мендель Пекелис, расщедрившись, и заплатил им столько, сколько не платят целой ватаге бродячих музыкантов. Пора убираться, пока не замело, не завьюжило, пока на дворе светлое, желтое, как костельная лампада, бабье лето. Пора! Не скоро доберутся они до Вильно, даже если им повезет и какой-нибудь крестьянин посадит их в телегу. А ведь до Вильно надо еще и в Бабты заехать, к колченогой Гите за зимней одеждой – ее, Дануты, кожушком и его, Эзры, сермягой (не таскать же это за собой круглый год!).

Возьмут у Гиты одежду и прямиком в литовский Иерусалим. В Вильно уйма докторов. Может, там Эзре помогут. За деньгами дело не станет. Шахна – винновый король – даст, он человек богатый, служит в какой-то канцелярии. Это на бубнового короля – Гирша – рассчитывать нечего. Подумать только – в самого генерал-губернатора стрелял!

Данута вдруг вспомнила, как они с Эзрой на прошлой неделе гостили в Мишкине, как спали на чердаке, где ослепший голубь летал из угла в угол и садился на цертину кровать, в которой они млели от любви. Голубь ворковал у изножья, и у них не было сил прогнать его.

Данута дошла до каланчи, над которой о чем-то сплетничали сороки. Они кружились в воздухе, как рассыпанная колода карт.

– Я слышал, как ты пел, – сказал кантор Шнеер и поставил на щербатый стол две кружки парного молока. – Пей.

Сухопарый, костистый, с седыми пейсами, как бы стекавшими серебристым ручейком в густой малинник бороды, лобастый, с мохнатыми тучками бровей, он смотрел на Эзру с каким-то восторженным сожалением.

– Пей, – повторил он, сам не притрагиваясь к своей кружке.

За окном, как маятник, мелькала Данута.

– Пей! – голос купается в парном молоке, как усталый воин в струях Иордана.

Кантор Шнеер говорил витиевато, мудрено, помогая себе указательным пальцем, которым словно загребал в воздухе, и речь его, изысканная, цветистая, не вязалась ни с его внешним видом, ни с его повадками.

– Голос надо купать в парном молоке каждый день, – продолжал Шнеер. – А ты небось в вине его купаешь?

– Случается, – признался Эзра и отпил из кружки.

– Вино – радость, – сказал кантор. – Но когда радость начинается в чреве, она кончается в нужнике. Пей!

Эзра слушал его, отпивая маленькими глоточками, нежа свою измученную гортань и совершенно не понимая, зачем реб Шнеер позвал его к себе, зачем заманил в эту просторную и пустую комнату, где текут молочные реки в кисельных берегах.

– Слушал я тебя на свадьбе у Пекелиса и думал: вот из кого может выйти великий кантор. Да, да! – затараторил он, хотя Эзра ему и возразить не успел. – Но для этого негоже драть глотку где попало и для кого попало. Петь надо только для одного человека.

– Для кого? – поглядывая в окно на вышагивающую Дануту, спросил Эзра.

– Для Бога, – неожиданно ответил Шнеер.

– Но разве Бог – человек?

– Человек, – не смущаясь, пробормотал кантор. – Единственный и настоящий.

– А мы?

– Мы? Мы – домашние животные: коровы, козы, собаки. Сидим в конуре, звякаем цепями, жуем в стойлах сено и радуемся, когда нас одарят лишней охапкой. Мендель Пекелис сколько сена тебе подбросил?

– Мендель Пекелис заплатил мне овсом.