Ральф Ротман - Юный свет

Соседей в саду пока не было. Песочница маленького Шульца выглядела так же, как и накануне вечером: лабиринт улиц, проходивших сквозь туннели и горы, а на них подаренные мною старинные игрушечные машинки – целая коробка из-под обуви. Себе я оставил только маленький олдтаймер, мерседес «Зильберпфайль». Во дворе у Бройеров висело белье, и вода, изредка капавшая еще с полотенец, бюстгальтеров или свисавших воротом вниз рубашек, падала в траву и блестела при этом, как капельки света. Я натянул штаны цвета хаки и босиком вышел из комнаты.

Родительская спальня стояла открытой, кровати заправлены. В ванной без окон, только узкая полоска для вытяжки, никого не было, во всяком случае, свет за волнистым стеклом в верхней части двери не горел. Однако, когда я нажал на дверную ручку, я почувствовал внезапно сопротивление и услышал покашливание матери. Она расставляла на шкафчике под зеркалом какие-то флаконы и баночки, и я ушел в гостиную. Радиоприемник включен, и в затененной комнате светилась его передняя панель с названиями городов. Музыки почти не было слышно. Рядом с диваном с выпуклой спинкой, на которую мой отец, когда смотрел телевизор, откидывал голову, стояла пустая бутылка из-под пива.

Покрашенные охрой половицы слегка скрипели. Наша кухня, как и детская, выходила в сад, окно было открыто. В пепельнице на буфете дымилась сигарета. Белые струйки дыма поднимались почти вертикально, потом неожиданно распадались и превращались в серое облачко. В кофейнике, стоявшем на холодной плите, она топилась углем, отражались красные и фиолетовые цветы. А сверху вместо давно разбившейся крышки восседало блюдце.

И стеклянная дверь из кухни в лоджию, которую мы просто называли балконом, тоже стояла открытой. Я облокотился на каменный парапет и посмотрел вниз, на балкон Горни. На столе большие чашки, одна без ручки, и Вольфганг ставил между ними поднос с хлебом, медом и маргарином. Мы были с ним ровесники и до сих пор учились в одном классе. Но после каникул он пойдет в гимназию. Я перегнулся через парапет и сквозь зубы сплюнул. Звук заставил его прислушаться, он посмотрел в сад, потом задрал голову и увидел меня.

– Эй, – показал он кулак, – вот скажу твоей матери!

– Не дрейфь, парень. Пойдешь потом со мной в клуб друзей животных?

Он замотал головой и стал раскладывать деревянные тарелки для завтрака, все в зазубринах по краям.

– Я с вами больше не играю. Вы меня обманули. Раз я плачу взнос, значит, я тоже хочу принимать во всем участие.

– А кто тебе не дает?

– Как бы не так! Что было на прошлой неделе? Вы зажарили голубя, а мне даже косточки не оставили!

– Ну, ты же опоздал…

– Я пришел вовремя! Толстяк мне обещал, что я забью голубя. Я же оплатил!

– Да забудь ты про это. – Я принялся болтать ногой. – На вкус он был резиновый, словно покрышку жевали. Мы его собаке бросили.

– Все равно. Это была моя добыча. А вы – подонки.

Он вновь посмотрел вверх. Волосы расчесаны на прямой пробор, лицо бледное и заостренное клином.

– Эй, надеюсь, ты скоро свалишься оттуда.

– Кто? Я? Да ты что, рехнулся?

Он обошел стол и разложил между тарелок ножи, один за другим, словно цифры на круглом циферблате.

– Это наш дом.

– Ну и что? Вот сейчас нассу тебе на голову, придурок.

– Хотелось бы посмотреть, как это у тебя получится.

И он скрылся в кухне.

– Духу не хватит!

Я свесился с балкона насколько возможно и прицелился на его стул. Смачно плюнул. Но плевок шлепнулся на каменный пол, такой же серый, как и хлеб. В семье Горни никогда не было на завтрак белых булочек.

На узкой стороне лоджии, почти над столом с двумя стульями, было окно. Я слез с парапета и прижался носом к стеклу, пытаясь сквозь щель в занавесках разглядеть хоть что-нибудь. Но увидеть ничего не смог. В общем-то, комната была частью нашей квартиры, но у нее был отдельный вход и умывальник. Когда-нибудь я буду в ней жить. Но сейчас ее сдавали. Я пошел на кухню, открыл пачку кукурузных хлопьев и насыпал в тарелку. Некоторые упали на пол, я быстро подпихнул их под плиту ногой и достал из холодильника бутылку молока. Потом сел за стол на балконе, и, поедая свой завтрак, смотрел поверх сада на поля, на дорогу на Дорстен, уже забитую грузовиками. За терриконами кружили вороны вокруг башенного копра, колеса которого крутились навстречу друг другу, как у тарантаса в телесериале «Бонанца» [2].

В кухню вошла мать и не сразу заметила меня – балкон был узкий и прятался в тени. Она подошла к буфету, потушила бычок. Потом взяла из пачки новую сигарету и прикурила. Тогда она курила Chester, и мне совсем не нравился желтый цвет их пачек. А вот Gold-Dollar она разлюбила. Она находила отвратительным, когда крошки табака залипали на ее накрашенных губах. И это было правдой. Кроме того, от них желтели пальцы. На ней была белая блузка, серая юбка от костюма и светло-серые туфли на шпильках. Она мечтательно смотрела в окно, и из ноздрей у нее шел дым.