Люко Дашвар - Молоко с кровью

– Белье чистое! Комнату проветрить! Не стойте! Быстрее! Быстрее! – кричал еще сердитее.

Немца загнали в угол, и из угла он равнодушно наблюдал, как раздраженные санитарки моют пол, бросают на него полосатый коврик, стелют чистое белье и открывают внутрь зарешеченные окна.

– Ложитесь, ваше высочество! – приказали немцу и показали на постель.

– Трусы! У него же трусы грязные и рваные! – схватился за сердце главврач, когда забежал проверить готовность палаты к визиту чрезвычайных гостей.

Но в новые трусы переодеть немца не успели. Под окнами больницы завизжали тормоза авто, и через минуту главврач возвратился с двумя серьезными мужчинами. Санитарка как раз стянула с немца драные трусы… Он так и стоял посреди палаты – голый, слепой, на смешном полосатом коврике – и трудно было даже представить себе более трагическую картинку.

– Немец… – усатый Роман Хомяк разрыдался, как ребенок. Бросился, сорвал с кровати белоснежную простыню, закутал в нее Степку и бережно усадил на кровать. – Ничего, ничего… Я тебя на ноги поставлю, – плакал и никак не мог остановиться. – У нас еще – дел и дел… Так, немец?

– Хомяк, неужели это ты? – едва слышно спросил Степка, и западенец снова разрыдался.

Тем временем второй визитер жестом подозвал главврача и строго спросил, указывая на немца:

– Почему тут находится этот человек?

– Не знаю, – испугался доктор.

– От чего вы его лечите?

– От шизофрении…

– Он социально опасен?

– Нет, – сказал доктор.

– Мы можем его забрать?

Главврач испуганно оглянулся, словно где-то в углу палаты его ждал ответ. Визитер нахмурился.

– Я заберу его под свою персональную ответственность, – сказал. – Могу написать расписку – я, Семен Григорьев, новый председатель исполкома области…

– Умоляю, умоляю… – засуетился доктор. – Не нужно расписок! Сейчас я выпишу справку.

– Какую справку? – повысил голос Семка Григорьев. – О том, что безосновательно держали невинного человека в больнице?

– Хорошо, – лоб главврача покрылся потом. – Без справки…

Хомяк подошел к Григорьеву. Пожал его руку.

– Спасибо! Если бы не ваша добрая воля… Я в вашей области никого не знаю.

– Не благодарите, – твердо ответил Григорьев. – Это мой гражданский долг. Слава Украине.

– Навеки слава, – ответил Хомяк и подтолкнул Степку к Григорьеву. – Благодари, немец… Если бы не этот человек…

– Спасибо, – сказал немец. – Если бы не вы… И другие добрые люди…

Григорьев подтвердил Степкины слова серьезным кивком – мол, да, если бы не я… и другие добрые люди…

Морозным январским днем девяносто второго года немец вернулся в Ракитное. Шел по знакомой с детства улице, и слезы бесстыдно текли по небритым щекам. Остановился около родительской хаты, сел на лавку и достал из кармана «Пегас» – накупил его на Романовы деньги. Хомяк и очки новые купил, и одежку, и с собой в карман положил.

– Э-э, что твоя степь! – сказал. – Не за что глазом зацепиться. Ко мне приезжай! В горы…

Степка сидел на лавке и все думал, что, верно, в родном селе его мало кто вспомнит. По улице шли люди, искоса посматривали на худого незнакомого мужичка, который черт знает чего трется около Татьянкиной хаты, оглядывались. Немец испугался: а вдруг в Ракитном не осталось никого из тех, кто его помнит. И Маруся… Маруся где?

Неподалеку остановились две девчушки лет четырнадцати. Одна беленькая, вторая – черненькая… На немца смотрят, а подойти боятся.

– Надюша? Любаня? – пугаясь собственного голоса, произнес Степка.

Девчушки переглянулись.

– А вы кто такой?

– Папа ваш. – И заплакал.

Из хаты вышла Татьянка – не узнать: толстая, даже лицо такое толстое, что и горбатый нос на нем теряется.

– Чего встали? – окликнула дочек.

– Папа вернулся! – ответила Надюша, и девчушки ближе подошли к немцу.

– Ты точно наш папа? А не брешешь? – осторожно спрашивают.

В карманы полез – конфеты на лавку высыпал. Татьянка охнула и зажала рот ладонью – вот так сюрприз!

А от своей хаты на них смотрела Маруся. Видела, как содрогались от плача худые Степкины плечи, как засуетились вокруг него Надюша и Любаня, уселись на лавку с двух сторон, удивленные, взволнованные, настороженные, как подошла толстая Татьянка, закачала головой, будто на похоронах, как наконец повели немца в дом…

Маруся усмехнулась печально, приложила руку к сердцу, зацепив тяжелое коралловое намысто, и пошла в хату.

Немцу нездоровилось. Тяжелыми сапогами в живот – и то легче было, а теперь, когда Степка наконец оказался дома, неожиданная мрачная волна накрыла с головой, давила на сердце, рвала его на куски…