Саша Лонго - Barrida на тонком льду

– Кирюха, с днем рождения! Ты извини, я без подарка, но по-да-рок за мной!..

Слово «подарок» выговаривалось по слогам – чтобы внятно и со смыслом. И сначала Кира верила, что когда-нибудь дядя Петя, Вася, Тимофей все-таки принесут ей подарок – колечко с красным камушком, кулек конфет, шоколадку, на худой конец. Но кружение новогодних праздников заканчивалось, про подарок все благополучно забывали, а через какое-то время Кира и вовсе переставала ждать.

А еще через несколько лет она возненавидела этот праздник, который нес ей лишь хлопотливое ожидание и затравленную надежду ─ а вдруг в этот раз что-то изменится, много работы на кухне, крепко пьющую мужскую компанию – расхристанную, разухабистую, не слишком деликатную, вынужденное услужливое гостеприимство. Нужно ведь проследить, в какой миске закончилась закуска, метнуться на кухню и заполнить неприхотливую емкость крепкой, пахнущей брусникой лаврушкой, чуть кислинкой и свежим рассолом хрустящей капустой. А уж сколько было уборки после таких застолий… Кода гости вываливались из дома, отяжелевшие от съеденного и выпитого, едва унося заплетающиеся ноги, Кира распахивала окна, несмотря на мороз и зимнюю снежность, чтобы впустить воздух, напоенный чистотой, хрустящий от свежести, как высушенное на морозе белье, в этот кромешный ад, где в недопитых рюмках плавали затушенные бычки, а тарелки с остатками заветренной, подкисшей еды распространяли едва уловимый запах разложения. Она оглядывала весь этот погром, вповалку спящих здесь же братьев (отец, как правило, перебирался к тому моменту в спальню), сквозь слезу жалости к себе. Ведь это ее день, ее праздник, но нет в нем места ни красивому платью, ни подаркам и подарочкам, ни праздному безделью и вкусностям, приготовленным заботливыми руками мамы. А есть одна-единственная фраза, которую она выучила назубок: «Кирюха, подарок за мной! Вот умница девчонка!» И чтобы не разреветься окончательно от щемящей тоски и бессилия, она, засучив рукава, начинала уборку. Счищала остатки пищи с посуды в мусорное ведро, морщась от запаха, собирала грязную посуду в таз и несла это все на кухню. Подметала, мыла, выносила пакеты с мусором. Накрывала спящих братьев стегаными одеялами, чтобы не замерзли, и, окончательно устав, удовлетворенно оглядывала вновь ставшее узнаваемым жилище.

…Только наедине с собой она имела право помечтать и обратить внимание на елку, которую так любила наряжать. И начиналась феерия – оживали персонажи сказки «Щелкунчик». Порхал бабочками в животе «Вальс цветов», серебрилась «Фея Драже», и она, словно Маша из любимого мультфильма, кружила со шваброй, волшебством музыки поднимаясь все выше и выше над обстоятельствами, уносясь в загадочный и только ей одной ведомый мир девичьих грез.

Пошел мокрый снег. Летящие хлопья были большими, неправильной формы, тяжелыми. Они со звуком шмякались о стекло, налипали на него и сползали подмороженными разводами. Кира завороженно смотрела на снег. Вот она, утоленная маетность ожидания… Хлопья летели редкие и тяжело падали, не успевая родить удивительное зимнее кружение, за которым было так упоительно наблюдать. Она еще какое-то время всматривалась в долгожданную зимнюю сказку за окном, пока снег на улице не встал плотной белой стеной, заштриховывая дома, машины, деревья, редких прохожих – всю жизнь. Она уже не успевала вглядываться в просвет между хлопьями, медитируя о чем-то своем, очень личном: темп падения ускорился, частота усилилась, хлопья летели еще крупнее и пушистее. Или ей только так казалось…

В ожидании заказа, потягивая аперитив, Кира разглядывала дизайнерски оформленную елку. Это единственный предмет интерьера, который отличал разновременное убранство любимого ею заведения от зимнего. Роскошная елка – прямая, ровная, конусообразная, украшенная винными и золотыми шарами, белыми гирляндами, мерцающая снежинками и «звездными» дождями – не имела ничего общего с елкой из ее воспоминаний, но неминуемо уносила Киру в детство.

Отец всегда привозил живую елку из соседнего лесничества. Она была большой и едва умещалась в ванне, куда ее укладывали до тех пор, пока не будет готова опора. И вот с этого самого момента для Киры начинался праздник. Доставалась с антресолей картонная коробка из-под телевизора, где, обернутые в газету и бережно уложенные на сваленную вату, выпотрошенную из старого стеганого одеяла, хранились елочные игрушки. Какими же разными, эклектичными они были! Но каждая рождала мечту! Иногда Кира просила отца подкупить игрушек к празднику, ну, вот хотя бы несколько шаров, которые она видела в ближайшем промтоварном магазине, он неизменно ворчал, считая это баловством, но несколько шаров ежегодно пополняли домашнюю коллекцию взамен игрушек, случайно разбитых и горько оплакиваемых Кирой. Коллекция, конечно, это сильно сказано, но определенный запас игрушек, который собирала еще мама, бережно хранился в доме. Это были совсем старые игрушки на прищепках, изображающие арлекина, пьеро, клоунов и даже космонавтов с плохо прорисованными лицами и кое-где слезшей краской; мухоморов и медведей с гармошками родом из разудалой, разухабистой традиционно русской гульбы, но еще хорохорившихся, поблескивающих глянцевыми боками. А еще были игрушки в виде шишек, припорошенных снегом, клубничек с зелеными листьями, заснеженных избушек и даже перцев чили. А уж шаров было разных столько, что глаза разбегались, – прозрачного цветного стекла с белым, нанесенным краской рисунком, плотными глянцевыми боками, со снежинками, звездочками, орнаментом. Были игрушки разной формы – в виде спиралей, ромбов, эллипсиса с вогнутым боком, который для усиления эффекта объема расписывался разноцветными красками. Оканчивались такие игрушки вытянутыми, заостренными… пипками. Кира и сейчас задумывалась, не зная, как можно обозначить эту их нефункциональную и все время предательски откалывавшуюся часть. Больше всего, конечно, билось игрушек, когда к держателю крепилась нитка или когда она еще не успела толком повесить ее на ветвь елки, а уже торопилась отойти, чтобы полюбоваться эффектом. Наряжали елку всей семьей. И отец, который вечно раздражался ее криворукостью, опять шумел, что у Кирюхи, дескать, руки из одного места растут. Больше всего, до слез, она жалела, когда нечаянно разбивала игрушку, которую когда-то покупала мама. Вот еще на одну вещь память о ней становилась короче. Она уж и не тосковала, настолько привыкла жить так, как жила. Только все ей казалось, что живет она, словно черновик пишет, что не ее это семья, и не ее судьба, и все не по-настоящему. Она ведь никогда не говорила о том, что чувствовала, но отец замечал, угадывал это. Однажды она услышала, как он разговаривал с приятелем и сетовал: «Знаешь, чужая девка растет! Не понимаю я ее! И, бывало, прикрикнешь, а она так посмотрит… И в глазах что-то такое, что и не понять мне. А вижу – чужая…» Он прогнал ее тогда, когда увидел, что она крутится поблизости…