Мара Минг - Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

Не сомневаюсь, мы превосходно смотрелись: я, в своей розовой маечке, девчачьих белых балетках и с холщовой сумкой из Петербурга – типичная туристка-отличница – и инфернальный Джон в черных штанах, с голым торсом и горящими пиратскими глазами. Красавица и чудовище, принцесса и хулиган. Мы мчались по кипучей улице, с двух сторон нас обтекал людской поток. Там, где зеваки считали ворон, Джон, как настоящий мусорщик, покрикивал что-то по-французски.

В какой-то момент сзади нас догнал большой автобус с туристами; ему нужно было нас обогнать, но дорога была слишком узкой. Джон ему мешал. Автобус неистово засигналил. Я шарахнулась к тротуару, оглянулась – Джон продолжал бесстрастно катить свой бак.

Автобус просигналил еще. Потом еще. Но Джон был не из пугливых.

– Нашел, куда лезть! Совсем обалдели! – крикнул он мне через толпу. Я, в попытке усовестить его, заорала в ответ:

– Дурак! Отъезжай! Ты правда ему мешаешь!

– Какая разница? – возмутился упрямец. – Он проедет сто метров и снова упрется в спины! Тут везде люди!

Автобус заходился в истерике. Джон продолжал катить свой бак, как герой-первопроходец, как миссионер, как покоритель вселенной. Несомненно, это был вопрос принципа.

– Джон! – вопила я. Мои нервы сдавали.

– На улице всегда идет война! – проревел Джон, и еще поднажал.

Наконец автобус взобрался передними колесами на тротуар, подтянул увесистый зад, рванул вперед и поравнялся с Джоном. Из окна высунулась женщина-водитель. Она что-то заорала по-французски, изливая негодование на голову гадкого мусорщика: ругательства слились в клокочущий зловонный поток (здесь я наконец возблагодарила богов, что не понимаю ни слова). Джон в долгу не остался: тоже разразился многоступенчатой кантатой. Люди оборачивались. Туристы в автобусе расплющили носы об окна: эль шкандаль! Это могло длиться вечно. Но нет: Джон вдруг сдал вбок и двинул в переулок. Сам себе рефери, дитя улиц, пилот первого класса в игре без правил, он воспарил над битвой: решил, что выиграл поединок, и без колебаний его прервал. Я бросилась за ним и в переулке отдышалась.

– Когда я только начинал на улице, меня все ненавидели. – в очередной раз повторил он, уже спокойно: орать среди каменных стен и мусорных баков было ни к чему.

– И что, это повод? – поинтересовалась я.

– А ты представь, – за секунду завелся Джон, – выходишь на улицу, и тебе всякий раз приходится доказывать! Место для тебя никто не держит, так? Значит, всегда будет война. За публику, за площадку. – Джон крутанул бак и облокотился на его ручки, словно оратор на трибуне. – Ты пришел, а кто-то уже выступает, занял твою точку. А ты не ел сутки. И ты ему: окей, сейчас начну, поглядим, чья будет публика. И пошло-поехало!

На крышку трибуны, не испугавшись оратора, вскочила маленькая кошка: пегая, с рыжими подпалинами. В Москве у меня был приятель, бывший бандит. «Человеку войны нужна война, – говорил он. – Если ее нет, он ее себе найдет». По словам Джона выходило: он всегда выступал лучше остальных и никого не уважал, уводил у других публику, лез на рожон, и за это его не любили. Не человек, а вечный огонь. Но откуда дровишки? А очень просто. Ярость, думала я – тоже привычка. Способ пощупать мир.

– –

У Джона была привычка к ярости, а у меня – привычка (или, скорее, пристрастие) совать нос в неизученные формы жизни. Она тоже была родом оттуда, из детства.

Тогда – в девяностые – семья учила меня бояться. В основном, бабушка и дедушка. Не бегай, расквасишь нос. Не разговаривай с мальчишками, обидят. Не суйся на балкон без шапки. Держись подальше от массовых праздников, не гуляй вечерами на школьном дворе, не разговаривай с незнакомцами. Надень кофточку. Сиди дома, общайся с бабушкой, учись получше. Кругом насилуют и убивают, ты на очереди. Почему ты так мало кушаешь? Ты бледненькая, ты невеселенькая. Внучечка. Сплошные уменьшительные, как будто я размером с колибри. Не выходи на улицу, не совершай ошибку.

Пожалуй, мне повезло: слишком густыми и обильными были бабушкины запугивания, в слишком плотный вакуум стремился запаковать меня дед. Все подростки бунтуют, это гормональное. Мне пытались навязать страх – и мой протест выразился в том, что я отказалась бояться опасности, в этом отказе порой доходя до идиотизма. Я стала возвращаться домой по самым темным подворотням и закоулкам, скакать по гаражам и носиться по стройкам. Так делали все, но я – всегда одна и с особым цинизмом. Полюбила проныривать под пузатыми цистернами товарного поезда, в те секунды, когда он тормозил перед платформой; надо было успеть, пока не тронется снова. Убегать от контролеров. Лазать по крышам. На последних электричках – в которых, по словам бабушки, с маленькими девочками и происходили самые страшные вещи (то есть, мужчины ) – мне нравилось ездить тоже. Это не было попыткой найти себе приключений. Это была яростная и чистая уверенность: в мире случайностей, в отличие от мира добрых людей, со мной никогда не произойдет ничего дурного. Я пария, а потому неуязвима. В те годы я панически боялась людей, но чувство опасности у меня было сломано напрочь.