Константин Кропоткин - Такие парни

– Вы сами-то хоть плачете иногда? – спросил я.

Вальдемар меня одернул, а потом сообщил тайком, что бухгалтер никогда не плачет. У него что-то крайне личное стряслось, о чем он никому в подробностях не рассказывал, но пару раз дал понять. «У меня все уже позади», – примерно так сказал он Вальдемару.

Узнав про неспособность бухгалтера плакать, я содрогнулся.

– Без слез невозможно жить, – сказал я Вальдемару, когда тот выдал мне тайну нервного бухгалтера.

Он в ответ только плечами пожал.

Если бы мне пришлось выбирать, от чего отказаться – от умения плакать или от умения любить, то я оставил бы себе слезы. Они даруют освобождение.

У меня есть знакомый портной, который шьет корсеты для балерин. Работы у него так много, что для жизни места не остается. Я не знаю, что бы с ним случилось, если бы он – будто бы ненароком – не колол себе иголкой пальцы.

– Тогда я бросаю все и плачу, – говорит он.

Производительность его труда растет, качество корсетов улучается, заказов становится все больше и, работая, как заведенный, он однажды мог бы выскочить из этого круга в каком-нибудь страшном направлении. Но у него есть иголка, к ней – слезы, а после них – облегчение.

Слезы вымывают из организма обиду, горечь и страх. Я например, поплакав, чувствую себя воздушным шариком, рвущимся к небесам. В такие минуты мне кажется, что я могу запросто унестись куда-то далеко, где ничего нет, кроме бесплотных струй ветра, гудящих как электрические провода.

Как-то я ехал в метро с Сеней. Дело было вечером. Я смертельно устал, а Сеня некстати сказал мне что-то страшно обидное. Не помню что. Я громко зарыдал, перестав бояться за свой внешний вид, за распухающий нос, за текущие из него сопли, за оторопь посторонних людей, за Сеню, обидевшего меня походя и наверняка не со зла. Сеня испугался. Он принял меня за психопата, а я, угадав его мысли, завыл еще громче, будто меня истыкали ножом, а слезы – это моя кровь.

Да, именно так. Я ни за что не откажусь от слез потому, что они входят в состав крови. Не знаю, из чего сделаны слезы, и даже думать об этом не хочу: неведение помогает представить, как слезы бегут по моим венам вперемешку с кровяными тельцами, и если они кончатся, то это будет значить, что жизни во мне уже не осталось.

Вот ученые все бьются над вопросом, почему мужчины живут меньше женщин. Они сочиняют всякие гипотезы, кивают на алкоголизм и даже на несовершенное строение мужского организма. А дело, думаю, в том, что мужчинам запрещено плакать. Детьми они плачут навзрыд, а с возрастом начинают слез стыдиться. На мое счастье, почти все мои знакомые мужчины плакать умеют, а некоторые даже делают это слишком часто.

Но я знал одного человека, который плакать не умел. Злая судьба рвала ему душу, а он не плакал. Говорил «не имею права». «Я же мужчина», – говорил он. На днях я его не стало. Я не буду называть его. Я не хочу доверять его имя даже «дневнику», а давать ему чужое имя, мне кажется предательством. Он был хорошим человеком не потому, что об умерших надо говорить только хорошее, а потому, что он был – хорошим. Он умер. И если кто-то украл бы у меня способность плакать, то я, наверное, умер бы тоже. Треснул по швам от замурованного наглухо горя.

– Он в нем ел, в нем спал, и, наверное, в нем принимал душ. Вы можете себе такое представить? – сказала женщина, назвавшаяся Элиной.

Она именно сказала, а не спросила, потому что по ее виду было ясно: такое себе представить невозможно – пусть и является чистейшей правдой.

Я следил за Левой, а Элина, сидя рядом со мной у стены, рассказывала про своего пожилого соседа, который никогда не снимал пальто, и оно стало ему как вторая кожа.

Элина повела плечом, а я, уловив ее движение краем глаза, поспешил растянуть губы в улыбке, давая понять, что тоже считаю этого человека смешным.

– Немодно ведь, – сказал я, – Круглый год в одном пальто.

Усмехнувшись, Элина встала и отошла в сторону, оставив меня наедине со стариком, который, конечно, на вечеринке не присутствовал, но своей придурочностью так меня вдруг увлек, что было интересно вообразить, как мы с ним общаемся.

– Как же ты дошел до такой жизни? – спросил бы я деда, который виделся мне сухопарым, лысым, с жидкой бороденкой и крошками, запутавшимися в пегих волосах возле рта.

– Жизнь сама довела и не спрашивала, – услышал я ответ.

Старик сел на стул рядом со мной и пожевал бескровными губами. Он был одет в грязную рубаху с сине-красной вышивкой по вороту, туго обхватывающему темную морщинистую шею.