Дино Стампи - Медичийские звезды

– Anna, eccomi qui! – Дионизио не услышал сам себя, но люди вокруг замолчали, и он почувствовал их хищные взгляды. Рука потянулась к ножу. Он ощутил себя затравленным животным. Сладковатый привкус опять наполнил рот и высушил язык. Он им всем, каждому на площади, отомстит за Анну. Раскатившийся всеобщий вздох отвлек рядом стоящих горожан на взметнувшиеся огромные языки пламени, толпа отвернулась. Площадь обдало запахом серы.

Дионизио огляделся. Старухи след простыл. Толстяк рядом кусал фокачча, другие тянули шеи и вставали на цыпочки. Вокруг горохом рассыпалось: «Stanno bruciando! Stanno bruciando!» Палач подошел к кострищу и железным багром отодвинул несколько вязанок, которые еще не сгорели. Площадь хором выдохнула: «Ах!» Толпа наблюдала, как горят тела жертв, привязанных к столбу бурой от жара цепью. «Горят! Горят, ведьмы!» – в невообразимом экстазе шипело вокруг Дионизио. Огонь взвился вверх со всей мощью, увлекая за собой сноп искр и пожирая все, что сегодня приготовили на съедение. Поленья трещали и хлопали смолой. При каждом хлопке плебс радостно улюлюкал, думая, что это лопается кожа ненавистных колдуний.

Стало очень жарко, народ, что ближе к огню, начал тесниться назад, выталкивая с площади тех, кто поодаль. Последние же, стоящие по краям, оказывали сопротивление, желая продолжения развлекательного зрелища. Вспыхивали стычки.

Внезапно лиловый столб пламени вырвался из середины эшафота, унося в пространство Вечного Города нечеловеческой природы вопль. Людское полчище оцепенело. В оглушительную пустоту, наполненную диким животным страхом, ворвался страшной силы раскат грома, ударивший прямо над площадью. Толпа с безумными криками и воплями бросилась прочь.

Лавина подхватила Дионизио, понесла, как невесомого, и бросила на землю уже на приличном расстоянии от места разыгравшейся трагедии. Он сел на вымощенной булыжником улице, откинувшись спиной к стене дома, придерживал рукой шляпу, которую так жаждал сорвать неумолимо жестокий и безразличный ветер, и в беспамятстве смотрел перед собой, едва различая ноги, мелькавшие перед глазами. Звуки пропали. Перед взором стоял беснующийся, жадный огонь. «Его надо загасить!» – Дионизио взахлеб разрыдался, совсем не помышляя сдерживаться. В момент разверзлись хляби небесные, и хлынул дождь.

Музыкант, прислонившись к стене, сидел на мостовой, поглощенной ливнем, и плакал навзрыд. Не шумел дождь, не кричала толпа, не топали ноги, месившие воду, не было очередного раската грома, гнавшего городскую чернь прочь. Ничего этого Дионизио не слышал. Сгорбленный, прихрамывая на одну ногу, он медленно побрел против потока толпы. Ему очень важно сейчас не стать своим в этой чужой своре, потому как он ненавидел буквально каждого, кто бежал навстречу и оказывался частью этого людского роя.

Пройдя пару кварталов, он вновь обнаружил себя на площади, где лежали чадящие несгоревшие поленья, неиспользованные вязанки хвороста. Несколько кривых фигур убирали в холщовые мешки останки и пепел, другие разбирали эшафот. По периметру группами скучали гвардейцы. Ошеломленный спокойствием площади, будто здесь ничего не произошло и часа назад, он смотрел на них, и тут ему стало дурно. Дионизио поспешил прочь на берег Тибра. Здесь дул холодный ветер, и немного полегчало. Музыкант стоял, низко склонившись над водой, и тяжело дышал, пытаясь сколько-нибудь взять себя в руки.

– На тебе ж лица нет! – это снова она. – Что ж так убиваешься-то, сынок?

– Зачем? За что? – Дионизио с трудом обернулся и хотел схватить старуху за одежду, но остановился, все-таки женщина. Тряхнул за плечи.

– За что сожгли-то? Знать, было за что, коли сожгли.

– Но она за всю жизнь никому ничего плохого не сделала! – в отчаянии встряхнул старуху Дионизио.

– Эх, мил человек. Сын Господень тоже никому ничего плохого не сделал, а его распяли. За любовь к людям люди же и убили.

– И она, понимаешь, она тоже любила! Она за любовь погибла… – Дионизио отпустил старуху и ладонями вытирал нескончаемые слезы с мокрых щек.

– Ишь ты, из-за любви… – старуха встряхнула черными волосами, и ее пустой взгляд стал внимательным.

– Вот именно. Понимаешь, она любила меня, потому не выдала мою тайну. Она вообще из-за любви ко мне согласилась сделать ее и своей тайной! Понимаешь? Она собой пожертвовала ради меня. Не это ли и есть – любовь?

– Тайна-то, небось, греховная? Значит, на себя грех взяла.

– Какой же это грех – отвести навет на человека?