Анджей Сарва - Шепоты и тени. Роман

Месяц выплыл из-за плотного облака. Таинственные силуэты растворились где-то среди прибрежного тростника и аира.

Внезапно я пришел в себя, обрел ясность мысли, остановился и с удивлением заметил, что стою перед старой, наполовину ушедшей в землю, крытой стерней хижиной – перед самой дверью, криво сколоченной из неотесанных досок и побеленной известью. Дверь открылась со скрипом давно не смазанных петель. Живущая здесь в одиночестве старая дева Майцына смотрела на меня глазами, полными слез. Мы стояли молча друг напротив друга.

– Это ты! Наконец! Пришло твое время!

Я не знал, о чём говорит эта старуха. Она ткнула в меня искривленным пальцем.

– Входи!

Она уступила мне место и впустила в тёмные затхлые сени.

– Иди дальше.

Я вошел. Небольшая низкая комната, балочный потолок, большая кровать, ровно застланная, хотя уже была ночь. В середине стоял старый изгрызенный временем и короедами сосновый стол. На нём в дешевом жестяном светильнике мерцала наполовину сожженная жировая лампа. У стола стояла лавка и рядом две табуретки.

И вдруг меня охватил панический страх. Что я здесь делаю? Откуда я здесь взялся и почему? Майцына смотрела мне прямо в глаза.

– А это я тебя приняла, когда ты родился.

– Я знаю. Мама мне говорила.

Я не хотел показаться невежливым, поэтому добавил:

– Простите меня, я не знаю, почему я сюда пришёл в такое неурочное время. Простите.

Осторожно я попятился задом к дверям. Страх стальным обручем сковал мне грудь.

– Простите, я не хотел вас беспокоить…

Майцына слегка улыбнулась.

– Я дождалась. Дождалась. Иди, иди. Ты еще вернешься, раньше, чем ты думаешь, – пробормотала она под нос, а потом подошла ко мне, дрожащей рукой откинула мне волосы со лба и начертала на нём какой-то знак. И в тот же миг я почувствовал некую невидимую руку на плече. Я в панике развернулся, со всей силы толкнул перекошенную дверь и стремглав выбежал наружу.

Я бежал без устали, пока в груди не перехватило дыхание. Я остановился неподалеку от Хотимского маяка и, тяжело дыша, перевел дух.

Я был поражён, ошеломлён, но и восхищен всем тем, что случилось сегодня днём и нынешней ночью. Я уже ничего не понимал…

Последующие три дня прошли спокойно. Страх, пережитый мной в последние дни, заставил меня отказаться от начатого. Сундук и книги я оставил в покое. Сокрушенный и подавленный, я даже покаялся перед Богом, признавшись на исповеди, что натворил. Однако ксендз не придал этой проблеме значения, ведь даже самый скрупулезный юрист не смог бы в факте проникновения в тетин сундук найти признаки смертного греха. Поэтому мое прегрешение было мне отпущено с легким моральным наставлением и ещё более легким покаянием, так что, хотя душа моя и очистилась, совесть все же не успокоилась и терзала меня воспоминанием о случившемся, а точнее – о моем поступке и его последствиях. Однако со времени неприятные воспоминания стали стираться, я прекратил загружать себе этим голову. Я даже посмеивался над собой, ведь я, как баба, испугался собственного воображения. Я даже начал думать о случившемся с некоторым бахвальством, как бы провоцируя себя вновь совершить подобный поступок.

Возможно, в конце концов всё окончательно стерлось бы из памяти. Ведь я удовлетворил свое любопытство: увидел содержимое таинственного сундука, заглянул в книги и даже успел почитать одну из них, возбудив при этом свое воображение сверх меры. Теперь я уже не испытывал такого желания прикоснуться к тайне, как до момента открытия сундука… Если бы не один случай…

Утро выдалось свежим. Солнце еще довольно низко висело над горизонтом. После утренней литургии в соборе Святого Духа, во время которой я, как обычно, прислуживал, я отправился на небольшую прогулку, бесцельно шатаясь по городу. Обычно я прогуливался в окрестности кафедрального собора и замка, однако на этот раз я направил свои стопы холму Святого Войцеха, именуемого также в народе Четвергом, увенчанному белесо-серой громадой собора Святого Иосифа и реформатского монастыря.

Некогда здесь бурлила жизнь. Быстро разносился по округе шлепающий звук францисканских сандалий, когда монахи спешили исполнять своя послушания. Однако после упадка январского восстания и изгнания реформатов из Сандомира монастырь опустел, а сам храм стал исполнять функции погребальной часовни, откуда было ближе, чем от приходского кафедрального собора, до кладбища, расположенного неподалеку.