Влада Багрянцева - Дыши глубже

– Оближи еще что-нибудь, – произносит Дима, натягивая презерватив – чтоб костюм не заляпать, видимо, ему еще работать. – С твоими губами только в порнухе и сниматься.

Я еще в обучающих роликах для младшего персонала фирмы снимался, но там, конечно, все не так было. Там я сидел в отцовском кабинете и распинался о прогнозах на будущее. Было скучно.

Я засовываю в рот пальцы, средний и безымянный, втягиваю щеки, и Дима громко вздыхает. От того, как я надавливаю подушечками на кончик языка, слюны становится много, глаза сами собой закрываются, и я делаю движение бедрами вперед. Потом расстегиваю рубашку до низа, откидываю полы, чтобы было видно мой почти прижавшийся к животу член и смотрю, как Димина рука двигается не размашисто, но сильно. Если бы он так дрочил со смазкой, то хлюпало бы громко. И я вижу, что он на пределе, когда сам начинаю двигаться быстрее, расставив ноги и придерживая дилдо под собой. Есть такие люди, которые в восторге от того, что на них смотрят, когда они занимаются сексом, я один из них. Марк говорит, что это нарциссизм, но он же и говорит, что все сексуальные девиации не считаются девиациями, если они в рамках прав и желаний партнера и не несут физического и психологического вреда. Дима совсем не против моего нарциссизма судя по тому, что он делает.

– Кончи для меня, кис, – говорит он, и я кончаю, насадившись до мягких силиконовых яиц.

То есть, они не из силикона, а из какого-то супернового материала, но по ощущениям именно так.

– Кис, – фыркаю, слыша шуршание – стянутая резинка отправляется в корзину для бумаг. – Ты наглый.

Дима, улыбнувшись, поправляет галстук, говорит «пока» одними губами и отключается.

– В смысле – «пока»? – охреневаю я вслух.

Несмотря на то, что я не единожды прикидывался шлюхой за деньги, именно сейчас у меня впервые за все это время ощущение, что мной воспользовались, как искусственной вагиной для своих нужд.

Сегодня седьмое апреля – мне исполняется двадцать. Первый юбилей. Дни рождения у меня всегда проходят размашисто, потому что хоть и нет настоящих друзей, с кем бы я мог делиться личным, товарищей по интересам у меня как раз полно. Я знаю, что большинство из них со мной из-за моего статуса, но это такая ерунда – какая разница, с кем бухать, главное, чтоб было на скучно, да? Я и в этот раз планировал свалить с самого утра в загул, но мать сообщает за завтраком:

– Ты же помнишь, что отец устраивает вечером прием в твою честь? В ресторане Добрынина?

Говорит и смотрит ожидающе, хлопая ресничками и кривя губы в улыбке. Даже помада не стерлась, когда она вытирала рот салфеткой. Для кого она красит губы, если дома никого, кроме Любы и меня?

Я ненавижу свою мать. Я не помню ее настоящей – вечная маска из вежливости вперемешку с тонной тональника на лице, на котором ничего своего не осталось: нос, губы, скулы, все переделано не по разу, только цвет глаз не поменяла, но если б было возможно, то сделала бы и это. Лицо гладкое, как у выпускницы, но руки уже все в морщинах, хотя салоны она посещает так же часто, как некоторые женщины продуктовый магазин. Ей пятьдесят пять лет, я поздний ребенок. Она – красивая, учтивая, особенно с чужими, но я ее всегда называл «пластиковая мама», с тех самых пор, как впервые попал в дом к своему школьному приятелю Саше. Он был из другой школы, из обычной, но иногда мы встречались на спортивной площадке нашей гимназии, куда ребят с улицы пускали по личному разрешению директора, выросшего в детском доме. Однажды Саша, который остался теперь лишь воспоминанием, пригласил меня в гости, и для меня было потрясением то, что они с мамой разговаривают. Прямо за чаем, как два приятеля, о всякой ерунде, а не только о школе, и эта мама, настоящая, живая, смеялась вместе с нами. Тогда же я впервые попробовал штуку, которая называлась жареными кабачками. Это было очень вкусно – в магазинах таких не продают. Либо я хожу не в те магазины. И тогда же я подумал, что мою маму, наверное, папа купил в магазине, где продают кукол, потому что настоящие мамы, оказывается, выглядят не так.

Сашина мама, конечно, давно постарела, она же живая, а моя такая же, как много лет назад – те же гладкие светлые волосы до пояса, как у Барби, те же рисованные брови, те же длинные ногти и запах пудры, если обнять ее. Но мы уже давно не обнимаемся, даже для фото. Да и зачем? Наши совместные фотки стоят только на каминной полке в гостиной, куда всех приглашают, в ее комнате, по словам Любы, их нет. Только одно большое панно у кровати, где ее портрет выложен мозаикой. Вот как надо любить себя.