Марита Мовина-Майорова - Да здравствует Жизнь!

Глаза ярко-синие, в обрамлении тёмных-тёмных пушистых ресниц. И брови у него тёмные-тёмные и широкие, сросшиеся на переносице. Короткая стрижка, и никаких-таких модных сейчас бакенбард.

Повеяло от него почему-то прохладой.

И пахнет очень по-мужски…

– Вот это да! – сказал он весело.

Она тут же внутренне собралась и ответила жёстко:

– Проходи дальше.

– Ну уж нет! – засмеялся парень.

Смеялся он легко и широко, в глазах играло лукавство – почти насмешка – и руки он поднял как будто сдаваясь.

– Теперь уж я точно никуда дальше не пойду – останусь с тобой – на веки! Пойдёшь за меня замуж?

Она опешила и приоткрыла рот.

– …ты что, не в себе? Или заняться больше нечем?

– Нечем, нечем, – ещё веселее засмеялся он, энергично двигая головой из стороны в сторону. – Всё сделано. Училище закончил, распределение получил. Отпуск догуливаю, скоро в часть ехать. Теперь вот жену себе ищу. Кажется, нашёл, – и он снова заулыбался только одними глазами.

Ей очень захотелось до него дотронуться, даже ладонью по щеке провести.

«Господи, я, что ли, не в себе уже? Это что такое! А ну, стоять!»

Парень же, словно уловил её движение. Протянул к ней руку и прикоснулся ко лбу.

Она не уклонилась.

– Убери морщинки.

И принялся разглаживать какие-то мистические морщинки у неё на лбу.

– Куда едешь? В Пушкин? Я тоже.

…Потом был Пушкин, бесконечное движение по парку, свежая прохлада в тени деревьев, тёплая вода в пруду, запах пыли на дорожках и хвои между овражками, какие-то бессмысленные разговоры, заледеневшее мороженое и смех, смех, смех…

…Полутёмный подъезд и тусклая лампочка… запах немытой лестницы и бродячих кошек… она прижата спиной к стене и через тонкую ткань кофточки чувствует все её ухабы.

Его губы, кажется, втягивают её в какую-то бездонную, тёмную, но такую сладкую дыру, в которую она и сама очень хочет втянуться.

Её губы устали, опухли и горят, но он не даёт им передохнуть – она и представить себе не могла, что так долго сможет не дышать…

Пахнет от него свежей, тёплой пылью, политой грибным дождичком. И это до умопомрачения конфликтует с запахом немытой парадной.

А его руки легко гладят её лицо, плечи, обнимают за талию, прижимают к себе, и она ощущает всем своим существом, что он нежен, заботлив… только губы впиваются грубо и ненасытно.

«Ему можно верить», – чиркает мысль. И это последнее, что сможет потом она вспомнить.

У неё кружится голова…

Внезапно она очнулась – кофточка расстёгнута, его губы бродят по её обнажённой груди, а руки настойчиво пытаются снять с неё трусики.

«Я не справлюсь с ним, – как-то вяло, совсем даже не испугавшись, услышала она свою мысль, – бесполезно. И кричать бесполезно – никто и не дёрнется».

Давно была глубокая ночь.

…А его руки всё тянули трусики вниз. Он дышал прерывисто и не отпускал её грудь.

«Присосался как пиявка, – так же вяло и совсем уже безразлично подумала она. – Ну и пусть…»

– Ты что, мёртвая? – вдруг дошёл до её сознания его натужный шёпот.

По-видимому, он не первый раз задавал ей этот вопрос. Парень смотрел на неё и больно шарил в трусиках пальцами.

«Да, я умерла…» – прозрачно подумала она.

И опухшими, горевшими от его сладких поцелуев губами еле прошептала:

– Мне всё равно.

Парень ещё прижимал её к стене и продолжал перебирать пальцами там, внизу, но как-то уже неуверенно.

И вдруг выдернул руку и зло прошипел:

– Ну и чёрт с тобой!

Потом упавшим, тоскливым голосом, добавил:

– А ведь нам так хорошо могло бы быть…

Повернулся, и качнувшись как пьяный, вышел из парадной.

Стукнула входная дверь.

…Она медленно сползла спиной по колючей от потрескавшейся краски стене и жёстко шлёпнулась попой на холодный, цементный пол. Этот пол привёл её к настоящему. Появилось смутное понимание присутствия окружающего её пространства. Снова завоняло кошками и немытым полом. Замызганная лампочка, казалось, ехидно подмигивала ей. …И полумрак постепенно стал проясняться.

«Что обо мне подумает тетя Шура?» – в ужасе подумала она. Это была первая живая эмоция и мысль.

И вслед за ней – другая: «Нет, не умерла я».

И внезапно она снова ощутила его нервные, жадные, шевелящиеся и больно давящие пальцы у себя в трусиках.

Ей стало жарко, жалко себя и одиноко…

Ну зачем всё закончилось?!

«…Господи! Уже ведь ночь! Тёте Шуре рано утром на смену. Хорошо, что ключи мне запасные отдала».

Она торопливо, в лихорадочно-радостном возбуждении (и откуда оно, и почему?) почти бегом, поднялась к себе на этаж и на ощупь, ключом, открыла дверь. Было темно, тихо. И пахло блинчиками.