Александр Тихорецкий - Из жизни лис

И Раиса Николаевна, Тонькина мама, тоже притворяется, только по-другому – окружила себя ухажерами, их у нее – целый полк, хоть отбавляй, на любой вкус. И помоложе, и покрасивее бывшего мужа. Но даже ребенку понятно, что все поклонники эти – не от хорошей жизни, а для того лишь, чтобы притвориться, что все у нее хорошо, чтобы боль и обиду замаскировать. Ну и, разумеется – в муже бывшем ревность вызвать, – вот начнет ревновать и обратно вернется. Правда, Тонька говорит, что как только это произойдет (а в том, что так и будет, нет никаких сомнений), они его сразу же обратно и прогонят. Только Аня не верит ей, – в такие минуты маска подружки соскальзывает, исчезают жесткость и непреклонность, и выглядывает настоящее лицо, умное, доброе, беззащитное. И становится жаль ее, и себя тоже, жаль до слез, до умопомрачения, и, будто почувствовав это, как-то робко, смущенно та замолкает, замирает; повисает пауза, хрупкая, невесомая, пронзительная. И хочется, чтобы это длилось и длилось, чтобы они оставались вот так – вдвоем, лицом к лицу, глаза в глаза долго, как можно дольше, и тогда стронется, поползет обратно громадный ледяной маятник и свершится чудо, и больше не нужно будет врать, изворачиваться, притворяться. Но чуда не получается. Потому что в этом месте всегда происходит что-то необъяснимое, непонятное, срабатывает какой-то невидимый механизм, – будто улитка, Тонька пятится в раковину, отводит взгляд, начинает бормотать что-то невнятное, самоутвердительное. О том, что не признает всех этих «телячьих нежностей», что удача любит твердых и сильных, и жалеть нужно только неудачников и слабаков. И Аня тоже прячется, и прячет глаза, и к жалости примешивается странное какое-то, недиагностируемое чувство – не то обида, не то горечь, не то удивление. Чувство разрастается, мутирует, в конце концов, стеснением, стыдом, даже отчаянием – «кина не будет», как любил говаривать покойный дедушка, мамин папа. Не будет кина, не будет чуда, и летят, облазят к черту все эти убогие маски, весь этот треклятый фиговый маскарад, и хочется сжаться в комочек, в эмбрион, вернуться – не в детство даже, а куда-то туда, дальше, в далекое неопределенное и беспамятное, невесомое «до» и «перед», переиграть, переиначить, начать все заново. А, может, и вообще не начинать, – зачем? – чужая она здесь, непрошенная, незваная. Не своя. И никогда своей не станет, не станет взрослой, состоявшейся, счастливой – слишком бесперспективна выбранная маска, слишком скуден предлагаемый опцион; мама как всегда смотрит в корень, говорит, что она слишком серьезно ко всему относится. Жалеет «свою младшенькую» – ни с того, ни с сего обнимет вдруг, поцелует в макушку – «горюшко мое», «бедный ребенок», и сразу – глаза мокрые, и сразу Тонька и все обиды забываются-прощаются, и стыдно, неловко – будто подвела, обманула, не оправдала…

Тонька остановилась, подсчитывая карманные деньги. Аня бросила взгляд – что там у нее, мысленно прибавила свои, вздохнула. Негусто… Мысли, проворные, суетливо-готовные забегали, засновали в поисках выхода. Запретным искушением, сладким ядом, пробиваясь даже сквозь безапелляционные стены табу, обжигала сердце купюра, выданная за завтраком мамой – очередной взнос на очередные-бесконечные школьные поборы, нужды-ремонты – как же все это надоело! как не вовремя! Или наоборот – вовремя? Мысли еще больше засуетились, замельтешили, отвлекая совесть, выстраивая наскоро пирамидку оправданий. Ремонты могут и обождать до следующего раза, подумаешь, трагедия большая! А без джин-тоника – ну какой праздник, отдых? так, название одно. А маме можно соврать что-нибудь… Ну, не то чтобы соврать, а просто сказать не все, придумать что-нибудь. Или, вообще, ничего не говорить – как-нибудь все само собой утрясется, уляжется. Просто день сегодня такой хороший – веселый, яркий, солнечный.

Шальное, бедовое, сумасбродное ударило в голову, необъяснимое, огромное как небо предчувствие счастья схватило, понесло. К черту благоразумие и рассудительность! к черту взрослых и притворство! Она вытащила купюру, залихватски бросила на ладонь Тоньке.

– Гуляем, подружка!

Именно так и ведут себя героини романов. В конце концов, а чем она хуже? Она уже, вообще, на три года старше Джульетты!

В Тонькиных глазах недоверие боролось с восхищением.

– Откуда?

– Старуха расщедрилась, – соврала Аня.

– Офигеть! – Тонька даже присвистнула. – А что-то с ней стало? Может, нашла себе кого-нибудь, наконец-то? Пора бы уж!