Ирина Зелинская - Где? – Неважно. Когда? – Все равно

Пара дней чертовни, когда из рук валилось все: лампочки взрывались, а посуда билась, лифт сходил с ума, а слова во рту перемешивались в зажеванные абырвалги – дали ответ на этот вопрос. Решившегося на последний шаг не напугаешь короткой физической болью, его не напугаешь и адовым котлом в окружении чертей с шумовками, проверяющих грешников на готовность. Единственное, что может остановить от последнего шага – это возможность повторного сценария, и не просто повторного, с потенциальным исправлением ситуации, а поставленного на вечный repeat в той самой, последней, предрешительной точке. Мысль эта подействовала как отрезвляющая пощечина, выбившая из головы желание сбежать из несовершенного мира. Среди удручающего контекста вроде проблем в школе, грозивших недопуском к экзаменам, маминых красочных пророчеств о том, как Кира будет работать на заводе, дворником, проституткой (нужное подчеркнуть), утомительной настойчивости Паши, вечных цейтнотов, недосыпов, усталости и авитаминозов, оставалось единственное обстоятельство, которое действительно было несовместимо с жизнью – безответная любовь, которой Кира мучительно захлебывалась.

За дверную ручку пару раз дернули. Лайка фальцетом заливалась в прихожей, пока Кира поверх футболки оборачивала себя пледом по дороге к двери. Родители ушли в магазин, и она было подумала, что они что-то забыли и вернулись – все домашние игнорировали звонок и дергали за ручку. Через мутное стекло глазка она увидела Пашу и поняла, что утро добрым уже не будет.

Вздохнув и морально приготовившись, она открыла дверь.

– Привет. Это опять я. Можно войти? – спросил гость, перетаптываясь на пороге. Грязная лужа из талого снега текла по линолеуму.

– Привет. Вообще ты не вовремя, я только что встала, и у меня еще куча уроков несделанных, – ей ужасно не хотелось общаться с Пашей, памятуя о том, что встречи с ним как правило затягивались на целый день, а наводить порядок в голове после такого общения приходилось еще несколько суток.

– Я ненадолго, мне просто нужно тебе кое-что отдать.

– Что у тебя с рукой? – Кира только сейчас заметила, что одна его рука была в шерстяной варежке, хотя он принципиально не носил ни варежек, ни перчаток.

– Так, ничего особенного. Скучал по тебе, – буркнул он, поправляя кожаные напульсники на руке и придерживая сползающую варежку.

– В смысле? – недобрые мысли начинали стучаться к ней в голову.

– Ты знаешь. Так можно я войду?

– Чай будешь? – спросила она по дороге на кухню и тут же мысленно саму себя отругала: «Чертово воспитание! Что за привычка всем приходящим предлагать чай?»

– Давай, – крикнул Паша уже из комнаты.

Кира принесла кружки и села рядом с Пашей на диван.

– Держи, только не обожгись – очень горячий. Так что с рукой?

– Говорю же, скучал, думал о тебе и понял, что без тебя не хочу жить.

Кира начинала вскипать. Она бы выставила Пашу за дверь, но поскольку тот часто ей рассказывал о своем житье-бытье, моральных сил на это ей не хватало. К восемнадцати годам за плечами юноши висели две неудавшиеся попытки суицида, клиническая смерть и немалый опыт психоделических путешествий. Мотивы к тому были сугубо семейные: бизнес отца внезапно рухнул в самом конце девяностых, отец – в прошлом моряк, а затем неудачливый предприниматель – разочаровавшись в жизни, внезапно расширил свою сексуальную ориентацию, после чего последовали развод и пристрастие матери-художницы к алкоголю. Сын же, как ни парадоксально, остался жить с папой. Главным воспоминанием о доме стали постоянные скандалы и кочевья. Квартира в центре Купчино была продана. Они переезжали все ближе к окраине, потом еще ближе, и еще. Пейзаж из окон, по воспоминаниям Паши, постоянно менялся, дома напротив все время удалялись, свет из их окон становился все размытей, пока не скрылся пульсирующим пятном города где-то далеко. А отец в конце концов перебрался в область и построил дом в Сологубовке, прославленной неизменно высокими урожаями на псилоцибы. Этот дом Паша мечтал превратить в подобие сквота, где собирались бы сумасшедшие металлисты и художники для совместного творчества и морального разложения.

– Я долго думал и решил, что это должно храниться у тебя, – парень достал из торбы диск с нарисованной от руки обложкой и надписью: «Love is Death. For my darling with love».

– Ты все-таки решил дать послушать мне свою музыку? – недоверчиво прищуриваясь, спросила Кира. Она без интереса вертела в руках пластиковую коробочку.