Виктория Мальцева - Абсолют в моём сердце

— Одинарные в два раза уже, поверь, я выбрал самый большой.

— Меня обтянуло как сосиску, как ты собирался спать тут вдвоём с Маюми?!

— Ну, во-первых, она мельче тебя, а во-вторых, в обнимку.

Я молчу. Вроде ничего обидного и не сказал, а в носу щиплет. И от такой мелочи! Скорее всего, это всё мои нервы. Говорила же: я в этой поездке, как у собаки пятая нога!

— Повернись ко мне спиной, — тихо просит Эштон.

Выполняю без лишних вопросов, и слёзы, наконец, не выдерживают, вырываются обильным горячим ручьём, стекая по виску. Ну и ладно, думаю, так даже лучше, хоть поплачу без риска быть уличённой, главное не всхлипывать и дышать ровнее… Мысленно представляю себя на лугу, устланном ароматными полевыми цветами, смотрю на синее небо, закрывая глаза от солнца рукой, улыбаюсь, и бурный поток эмоций удаётся остановить.

Чувствую движение, знаю, что Эштон принимает ту же позу, что и я, чтобы отделиться двумя спинами, а не одной — для надёжности. Господи, думаю, да он относится ко мне как к чумной!

В носу снова щиплет, перед глазами опять луг и… жаркое, сильное тело вжимается в мою спину и бёдра, повторяя меня, обнимая мой живот тяжёлой рукой, но это такая приятная тяжесть… Нет ничего слаще её, нет ничего желаннее, нет ничего роднее!

Я бы съязвила что-нибудь, вроде: «Просил не лезть целоваться, а сам тут же лапать кинулся!», но не могу, сил нет сдержать рыдания, и они лавиной вырываются наружу, слезы намочили мягкую ткань под моей щекой, горло душит нечто непонятное, необъяснимое, но упорное, я задыхаюсь и в попытке хватануть в лёгкие воздуха внезапно всхлипываю…

Выдала! Всё-таки выдала себя, дура!

Жду, что он отпустит, испугается, отвернётся, как обычно, как всегда это происходило, кроме одного единственного раза — тогда в наше первое Рождество. Но он прижимает свою руку ещё плотнее и не только её: его горячее дыхание и влажность приоткрытых губ в моих волосах окутывают теплом и нежностью, творят мой мир безмятежности…

Боль отпускает, проходят судороги рыданий, дыхание делается ровнее, успокаивается сердечный ритм.

— Зачем ты поцеловал меня тогда? — мне нужно знать это. Давно уже нужно.

Не сразу, но всё же он отвечает:

— Не знаю. Это был… момент. Один из тех, когда просто чувствуешь, не думая о последствиях, разумности, правильности. Просто отдаёшься порыву…

Я больше не задаю вопросов, Эштон не стремится говорить тем более. Мы оба знаем, что он не любил, не любит, и не полюбит, но никогда уже не будет чужим мне.

Долго не засыпаем. Я — по вполне очевидным причинам: когда ещё жизнь подкинет такой подарок, как ночь в объятиях любимого человека? Пусть и не тех, о которых мечталось, но тем не менее! А он… Он не спит тоже, я это чувствую, слышу по его дыханию. Почему — не знаю, может, мечтает о своей Маюми?

Когда его тело обмякло под тяжестью сна, спокойствие окутывает и меня, и это самый безмятежный, самый сладкий, самый волшебный сон в моей жизни…

Просыпаюсь от боли в онемевшем боку, но готова терпеть её ещё вечность, только бы обнимающие меня руки не отпускали как можно дольше. Уже светает, и я лежу, разглядывая тонкие зелёные нити травы и ярко-жёлтую головку одуванчика прямо перед своим носом. Спустя небольшое время чувствую протяжный вздох за своей спиной.

— Не спишь? — спрашиваю.

— Нет… — отвечает тихий голос.

— Давно?

— Около часа.

— Чего не встаёшь?

— Боюсь тебя разбудить…

Его рука мягко, будто неуверенно, покидает мой живот, я слышу жужжание раскрывающейся молнии и тихо прощаюсь со своим чудом. Чудом, которого и не ждала…

Эштон скручивает спальник в тугой жгут, а я разглядываю его отросшие волосы, борясь с неимоверным желанием запустить в них руку и расчесать пальцами, распрямляя крупные полукольца прядей.

— Ты сменил причёску… Раньше выглядел более подтянуто, серьёзно что ли… Сейчас — фривольнее, — с языка чуть не сорвалось слово «сексуальнее».

Эштон поднимает глаза и расплывается в самой широченной своей улыбке, от которой сосны и ели плывут перед моими глазами.

— Маюми так больше нравится! — признаётся, всё также улыбаясь.

Думаю, он даже не понял, как вонзил копьё в моё сердце, и наконечник этого орудия был смазан самым болезненным ядом из всех возможных.

Дальше всё как в тумане — мой мозг отказывался ясно мыслить, а может, это была пелена невыплаканных слёз. Мы молча шли, Эштон иногда останавливался, сосредоточенно думал, пытаясь понять по солнцу и мхам не сбились ли мы с маршрута. Я просто плелась сзади и молилась, чтобы выбранный им путь имел бы как можно больше крутых спусков и подъёмов, потому что в этом случае он каждый раз оборачивается, чтобы помочь и взять мою ладонь в свою… И в эти моменты я словно рождаюсь заново, зная наперёд, что тут же вновь придётся умирать снова…