Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Клаудиа перед отъездом настояла, чтобы Эмили надела вечернее платье, непременно черное, строгое и открытое. Сочетание открытости и строгости должно было достигаться изысканным покроем, в котором все — полунамек, обещание, но ничего определенного, никаких вульгарных разрезов и все такое. Грань. Пикантность.

— Но Кло... боюсь, вы мой гардероб переоцениваете. У меня такого нет, — робко возразила тогда Эмили.

Клаудиа была уже в машине:

— Ничего, ребенок, у меня как раз есть такое. Я настаиваю, слышишь, — настаиваю, чтобы ты его надела. Этот мужик очень и очень непрост. От него у нас слишком многое зависит. Мы должны произвести на него впечатление. Верней, ты должна. Я–то уже произвела...

Эти, последние перед отъездом, слова Клаудиа произнесла то ли с облегчением, то ли, наоборот, разочарованно.

В номере Эмили первым делом осмотрела платье. Оно было и впрямь великолепно: легкое, строгое, обещающее, ласково облегающее тело. И сидело на ней, словно сшитое по заказу, прекрасно подчеркивая крепкую грудь, стройные ноги, безупречную талию.

Может быть, не нужно? Надевая чужие вещи, мы навлекаем на себя судьбу их владельцев...

Но уж решено так решено. Где гарантия, что этот деловой и могущественный тип не донесет Кло, в чем была Эмили? А вдруг это и не платье вовсе, а какой–то тайный магический знак, по которому бизнесмен узнает нечто, известное Кло, но пока скрытое от Эмили? Она фыркнула в ответ на собственные предположения, скинула блузку и цветную юбку, приняла быстрый, легкий прохладный душ — к вечеру жара спадала, но освежиться было необходимо, — подбрила подмышки, сбрызнула их тонкими французскими духами и бесстрашно влезла в платье.

Она спустилась на лифте и осторожным, как бы неуверенным шагом заскользила по мраморному полу. Деловое свидание отчего–то немного волновало ее, но в этом волнении, как вспоминала потом Эмили, не было ничего похожего на судьбы. Так входят в кабинет к шефу, о котором только то и известно, что он — влиятельный человек. И оттого, что этот человек способен как–то повлиять на твою жизнь, ты начинаешь думать о нем с приятным волнением. Другой вариант не рассматривается, хоть он и возможен, отчего бы и нет? Но ты уверена в себе, ты себе нравишься, и это чувство не может не передаться другому!

Эмили знала, что от нее требуется немого: произвести впечатление. Быть любезной, доброжелательной, ровной, улыбаться, если ему вздумается шутить (вне зависимости от качества шуток) и торжественно покачивать головой, если он окажется таким идиотом, что с первой встречи с молодой и красивой женщиной поведет разговор о делах.

Его не было.

Эмили разволновалась чуть сильнее. Она все же опоздала, ненадолго, на пять минут, но вдруг этот тип окажется таким комплексующим педантом, что уйдет, не дождавшись ее, а потом устроит скандал Кло, та наорет на Эмили, все полетит к чертям, навсегда исчезнет из глаз загадочный город с его дымящимися от любви развалинами... и черт с ним! Будет другая жизнь, другой город...

Эмили усмехнулась. Его не было.

— Я Джеймс Уидлер.

Голос раздался у нее за спиной. Приятный, чуть глуховатый голос с какой–то странной ноткой, звеневшей в нем. Ноткой всезнающего любопытства...

Она медленно обернулась.

— Извините, что я опоздала. Я ненавижу опаздывать.

Эту фразу произносить не следовало. Если вы в чем–то чувствуете себя виновной — постарайтесь забыть о своей вине, тогда и собеседник забудет. Старина Дейл. Но это так написать легко. А когда вам в душу заглядывают холодные насмешливые глаза, и блестят в них нагловатые искры, и неожиданно красные пухлые губы на бледном небритом лице шепчут прямо в ухо свое имя, и горячие пальцы едва касаются вашего черного плеча, и в голосе звучит усталость и прощение, и укор, и тайная грусть, — тут уж, мадам, вы позабудете и расчетливость свою, и все уроки добрых волшебников, умеющих так облагородить вашу жизнь, и независимость, и красоту, и неотразимый лоск... Вы глядите ему в глаза, и губы ваши, приготовленные к дежурной равнодушной улыбке, вдруг улыбаются широко и просто, как доброму другу, которого вы знали тысячу лет.

— Я бы предпочел, чтобы вы называли меня Уидлер. В тех редких случаях, когда я спокойно переношу свое имя, ему предшествует какое–нибудь хлесткое словцо. Скотина Джим, например.

— Старина Джим, — предложила Эмили.

— Сволочь Джим, — не согласился Уидлер.

— Добрый Джим, — возразила Эмили. — Дай, Джим, на счастье лапу мне...