Морган Мэтсон - Лето второго шанса

В ту ночь я спала крепко, как еще ни разу тем летом. Я проснулась от солнечного света и пения птиц. Наступил еще один прекрасный день. Но я знала, как быстротечно время. Мне пришло в голову, что чудесные дни не будут длиться бесконечно, и я поняла, что должна сделать.

Встав с кровати, я не стала приводить себя в порядок, а сразу направилась к двери. Генри этим летом уже лицезрел меня и не в таком виде. Но он понимал, что я за человек, даже тогда, когда я изо всех сил пыталась это от него скрыть.

Я все лето встречала Генри в самых неожиданных местах, и теперь было так странно искать его. Но что-то мне подсказывало, что так надо, что после долгих лет бегства от того, что меня страшило, я наконец собираюсь бежать этому навстречу.

Или, по крайней мере, идти. Лес – мне казалось, что я найду Генри именно здесь – не очень подходил для того, чтобы бежать. Я шла уже минут двадцать, стараясь не наступать на прогнившие стволы, когда обогнула куст и увидела его.

Он сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, лучи солнца, проникавшие сквозь листву, скользили по его лицу. Он взглянул на меня и поднялся на ноги, прежде чем я успела заговорить.

– Привет, – сказала я и позволила себе посмотреть на него так, как не смотрела со времени нашего расставания. Все было не так, как в начале этого лета, когда я впервые увидела его на пристани и заметила, насколько он привлекателен. На этот раз я увидела в его взгляде доброту.

– Привет, – ответил он, и по удивлению в его голосе я поняла, что он хочет спросить, что я тут делаю.

– Спасибо, что пришел, – поблагодарила я, и он понял, что я имею в виду похороны. – Я тебе очень за это признательна.

– Не надо благодарить, – сказал он и грустно улыбнулся. – Мне твой отец очень нравился. – Я обратила внимание на прошедшее время глагола и не решилась ничего ответить. – И у тебя получилась прекрасная речь. Я тобой гордился, Тейлор.

Я посмотрела на непослушную прядь, упавшую ему на лоб, и мне захотелось откинуть ее и поцеловать его, рассказать, что я чувствовала все это время, хотя до сих пор не позволяла себе признаться в этом.

– Итак, – он засунул руки в карманы, – что ты делаешь в лесу? Заблудилась?

– Нет, – честно ответила я, – не заблудилась. – Я вздохнула и поняла: то, что собираюсь сделать, идет вразрез со всем, что делала до сих пор. Я намеревалась столкнуться лицом к лицу с тем, чего боялась больше всего. Но этого хотел мой отец. И в глубине души я знала, что время для этого пришло.

– Я испугалась, – призналась я. – Но мне не следовало отталкивать тебя.

Генри кивнул и посмотрел себе под ноги. Последовало долгое молчание, нарушаемое лишь шелестом листьев и отдельными криками птиц. Я знала, что отступать нельзя.

– Интересно, – продолжала я, – как ты отнесешься ко второй попытке? – Я ждала ответа и пыталась представить, что думает Генри. Сердце учащенно билось. Было мучительно, но мне все же казалось, что это лучше, чем бежать и прятаться.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

– Наверно, это зависит от обстоятельств, – медленно проговорил Генри. – Но вообще – положительно.

Я улыбнулась ему в ответ, может быть, впервые за эти дни. Нам многое еще предстояло обсудить и понять. Но я чувствовала, что вместе мы справимся.

Я сделала шаг к нему навстречу и подумала о словах, которые мы вырезали пять лет назад на настиле пристани: наши имена и слово «навсегда». И, прежде чем я потянулась, чтобы поцеловать его, подумала, что, может быть, написанное верно.

Я плотнее запахнула кофту и села на влажную траву. Подходил к концу август, становилось прохладно. Листья, все лето бывшие ярко-зелеными, стали понемногу желтеть и краснеть. Я часто приходила сюда с тех пор, как установили мемориальную табличку, она по-прежнему заставляла меня улыбаться, вздыхать и скучать по отцу.

Указания отца мы нашли вместе с завещанием. Его должны были похоронить в Стэнвиче, но он также хотел, чтобы табличку поместили и здесь, в Лейк-Финиксе, где он провел несколько лучших своих дней. Трудно было поверить, что отец действительно хотел табличку с такой странной надписью, но я сказала брату, что ни к чему отец не относился серьезней, чем к каламбурам. Так здесь, на небольшом кладбище Лейк-Финикса, появилась единственная эпитафия-каламбур: «Робину Эдвардсу, любимому мужу и отцу… На этом выступление защиты окончено».

Я взглянула на табличку и услышала его голос, увидела его улыбку.

– Привет, малыш! Что нового?