Я выпил свое виски.
— Странно, — заметил я, — по-моему, это можно понять, даже если тебе не дают трех дней на размышление.
Мы рассмеялись. Она смеялась громче меня.
— Обычно все они спрашивали: «А что от меня требуется? Вы только скажите, я все сделаю, только бы помочь вам». Но стоило сказать, что надо бы, к примеру, починить матросам башмаки, как они сразу же вставали на дыбы. Говорили: «Нет, так дело не пойдет. Такого уговора у нас не было…»
— Надо бы выпить еще по одному виски, — заметил я.
Сходил в бар и снова вернулся с двумя полными стаканами.
— Ну вот, теперь давай дальше.
— Был еще один, тот, едва поднялся на борт, сразу же составил себе жесткий распорядок дня. Для здоровья, говорил, главное — это правильный образ жизни. И каждое утро на передней палубе занимался ритмической гимнастикой. Я опрокинул свое виски.
— Однажды, — проговорил я, — я напишу о тебе американский роман.
— Почему именно американский?
— Из-за виски. Ведь как-никак, а напиток-то это американский. Давай дальше.
— Был один, который оставался здесь целые три недели. Этот задержался дольше всех остальных. Он был молод, беден и красив. У него было очень мало вещей, ни белых брюк, ни лавандовой воды. Только он никогда не смотрел на море, почти никогда не выходил из своей каюты. Все читал Гегеля. Однажды я полюбопытствовала, неужели это так интересно, а он ответил: это гениальный философ, можно сказать, основа всех основ. А потом добавил, что, если бы я прочла его, это могло бы очень даже просветить меня насчет моей личной жизни. Это показалось мне, как бы это сказать, бестактным, что ли. Он все время только и делал что читал, читал — говорил, вряд ли ему в жизни еще представится такая возможность, и грех было бы ею не воспользоваться, ведь у него уже никогда не будет столько свободного времени. Я дала ему много денег, во всяком случае, достаточно, чтобы целый год не зарабатывать себе на жизнь, а только и читать своего Гегеля.
Потом добавила:
— Честно говоря, этого я бы даже могла оставить здесь.
Выпила свое виски.
— Так мы с тобой напьемся, — заметила она.
— Чуть больше, чуть меньше, — ответил я, — какая разница?
— Послушай-ка, — проговорила вдруг она, — а знаешь, я еще ни разу не брала с собой пьяницу.
— Что, неужели ни разу?
— Знаешь, — смеясь, пояснила она, — наверное, это единственная глупость, которой я еще ни разу не совершала.
— Что ж, — рассмеялся и я, — похоже, теперь у тебя будет полный джентльменский набор.
— Да, теперь я смогу с полным правом сказать, что совершила все глупости, какие только существуют на свете.
— Давай дальше.
— Ой, их было так много. Я рассказываю тебе только о тех, что были забавными. Был еще один, так тот в первый же день заявил: «Ладно, хватит, а теперь скажи-ка мне правду, что это за дурацкая история?» Я спрашиваю: «Какая еще история?» А он и отвечает: «Ну эта, про какого-то Гибралтарского матроса». Мы едва успели выйти из порта, где познакомились.
Она так хохотала, прямо до слез. Ей даже пришлось снять очки, чтобы вытереть глаза.
— А еще один, — вспомнила она, теперь ей уже было трудно остановиться, — на третий день вытащил фотоаппарат. Это «Лейка», сообщил он мне, а у меня еще был «Роллифлекс» и маленький «Цейсс», он, правда, не такой модерновый, но я и сейчас предпочитаю его всем остальным. Так вот, тот целыми днями шатался по палубе то с «Роллифлексом», то с «Лейкой», то с «Цейссом», говорил, подстерегает всякие редкие морские эффекты. Мечтал сделать альбом о неведомом море, каким его еще никогда и никто не видел.
Я усердно молчал, изо всех сил стараясь не перебивать, чтобы она рассказывала дальше.
— Самым противным из них, — увлеклась она, — оказался один тип, веривший в Бога. Не знаю, может, такие вещи не заметны на суше, если их и на море-то не сразу распознаешь. Правда, я сразу заподозрила что-то недоброе, потому что у него не было ни одного приятеля среди матросов. И он без конца расспрашивал их насчет личной жизни. Думаю, Лоран почуял это еще раньше меня. И вот однажды вечером я решила его напоить. Тут у него язык-то и развязался, так разболтался, что не остановить, я, конечно, как могла поддерживала беседу, и в конце концов он возьми да и скажи, что, дескать, этот Гибралтарский матрос убил человека, стало быть, грешник, что он достоин сострадания и ему очень пошло бы на пользу, если бы за него кто-нибудь как следует помолился.
— И что же ты сделала?
— Неважно. Но в тот раз я, и правда, не на шутку разозлилась.
Читать дальше