Хиллиард Нерина: Бесценный символ

— Десять тысяч.

— Я дам вам пятнадцать.

— Что? Но…

— Пять тысяч за беспокойство. А поскольку оно состояло в менее чем пятиминутной работе, вам не следует чувствовать себя обманутым.

— Я могу найти другого покупателя.

— Нет, не можете, — улыбнулся Энтони. — Я позабочусь об этом.

Ломакс с раздражением взглянул на него.

— Это уж точно, черт вас побери.

— Разве это не сделка?

— А у меня есть выбор?

Полчаса спустя Энтони стоял у большого окна в своем кабинете и смотрел в ночное небо. Комната позади него была пуста, посетитель ушел с пятнадцатью тысячами долларов в кармане, и замшевый футляр с дорогим ожерельем остался на письменном столе. Энтони не надо было снова смотреть на него после первого тщательного осмотра, чтобы описать в мельчайших деталях.

Изумруды Стирлинга.

Когда он впервые увидел их? Одиннадцать лет назад? Нет, двенадцать. Это было двенадцать лет назад, когда он встретил ее. Стефани Стирлинг была уже признанной красавицей и, хотя ей едва минуло шестнадцать лет, уже разбивала сердца. Смерть матери за год до этого заставила Стефани играть роль хозяйки в доме отца, и она исполняла ее с грацией и достоинством, далеко превосходившими ее возраст.

Энтони до сих пор со смущавшей его ясностью помнил, как она сидела во главе длинного обеденного стола. Она обещала стать замечательной красавицей, в ее широко раскрытых серых глазах светились ум, юмор и необычное обаяние. На ее плечи падали блестящие, цвета воронова крыла волосы, и она почти не пользовалась косметикой, а тон платья превосходно подчеркивали изумруды. Детская пухлость ее фигуры со временем исчезла, на смену ей пришли соблазнительные изгибы маленького, стройного женского тела.

Общество смотрело на нее, как на взрослую женщину, задолго до того, как она стала таковой по закону. Учитывая занятость отца, его доброту по отношению к ней и предоставляемую ей свободу, она могла бы стать избалованной и неуправляемой, как многие подростки в ее положении. Но она явно наслаждалась приемами и общественными мероприятиями, была первой ученицей в своем классе в частной школе и упорно отказывалась выходить из дома с каким-либо мужчиной, кроме своего отца, до тех пор, пока ей не исполнилось восемнадцать.

Джеймс Стирлинг ни в коей мере не был строгим отцом. Он открыто заявлял, что у дочери своя собственная жизнь. Но Стефани пользовалась далеко не всеми преимуществами своего положения. Энтони думал тогда, что под навязанной ей силами обстоятельств социальной маской скрывается врожденная робость: иногда в его обществе она казалась немного застенчивой и настороженной. Невинной, думал он. Ибо, несмотря на внешнюю уверенность в себе и лоск, она была еще очень молодой девушкой, и не однажды он видел в ее глазах почти отвращение, когда какой-либо пылкий поклонник осыпал ее комплиментами или пытался остаться с ней наедине. Она, казалось, чувствовала себя уютнее, когда воздыхатели сохраняли в общении с ней определенную сдержанность.

Устремив невидящий взгляд на ночной пейзаж за окном, Энтони беспокойно тряхнул головой, стараясь отогнать воспоминания.

Было бы все по-другому, подумал он, если бы он выбрал игру по иным правилам, если бы следовал своим инстинктам? Он хотел ее с первого раза, когда его взгляд упал на нее, но она была слишком юной, и он знал это. Два года он насыщал терзавший его внутренний голод прозаическими беседами и степенными танцами, вынуждая себя терпеливо ждать, пока она подрастет.

Но он явно ждал слишком долго. Энтони все еще помнил горечь и гнев, охватившие его, когда она предала его. И ему стоило больших трудов подавить их. Десять лет — большой срок, напомнил он себе. Не стоит даже мысли тратить на Стефани Стирлинг.

Энтони отвернулся от окна и подошел к письменному столу, на котором лежал замшевый футляр. Почему она продала ожерелье? Знаменитые изумруды Стерлингов находились в семье уже несколько поколений, и, как он с неохотой вспомнил, она особенно любила их. После смерти матери все семейные драгоценности, среди которых находилось множество изысканных, были в ее распоряжении, но изумруды чаще всего украшали ее стройную шею.

Конечно, это было не его делом. Если бы ей даже захотелось продать все свои драгоценности, это касалось только ее. Но почему не сделать это открыто? Она легко могла бы получить за изумруд тысяч пятьдесят, а то и больше. Тайная продажа кому-то типа Ломакса превращала все это в какой-то жест отчаяния.