Виктория Миллиан - Идеальный партнёр

Динка и Лора потом стали заходить пару раз в месяц к очень милому, сразу запомнившему их по именам пожилому хозяину-французу. Высокий, очень красивый официант Ален тоже обращался с ними, как со своими, целовал по-братски в щечку, встречая и прощаясь, и даже часто - зная их привычки - держал по пятницам до семи зарезервированным их любимый столик у окна и обижался, когда они пропадали надолго. Но так обращались со всеми завсегдатаями. Кебекуа! Очень приятные открытые люди.

- А когда мы вошли в первый раз и глаза привыкли к полумраку, мы буквально чуть не свалились на пол, - Лора уже не могла удержаться от смеха при воспоминании и дёргала непонимающего Хайнца за руку.

- Представляешь, там, среди плакатов, висел огромный портрет Ленина. И никто: ни хозяин, ни обслуга - не имел ни малейшего понятия, кто это!

Хайнц слегка пожал плечами: что здесь такого?

- Ах, ты несоветский! Ты не чувствуешь, что для нас это было! Набившая оскомину пропаганда в Совке, но в Монреале! Мы стали допытываться, почему же он тут висит, великий вождь мирового пролетариата, если никто даже не подозревает, кто это. И хозяин невинно пояснил: господин руку так выразительно держит на дверь, а там - лестница на этаж кухни и туалетов. О, Хайнц! Мы так хохотали, что пришлось немедленно последовать за перстом Ильича!

Лора, всё ещё смеясь, стала вспоминать другую историю из Монреаля. Хайнц любил её истории. Хотя на самом деле ему было почти всё равно, что она рассказывает, лишь бы смеялась. Ну, что ему Ленин... Лишь бы смеялась.

- Мы сели у окна. Потом всё время туда садились. А в первый раз ещё не успели заказать, а нам уже принесли светлое пиво и солёные оливки. Официант подмигнул: это вам передали мужчины с того столика. Мы посмотрели и увидели за единственным большим круглым столом, прямо под портретом Ленина, компанию Махмуда. Мы так и не заказали ничего сами. Следующий раз Ален опять принёс и многозначительно указал на веселившихся ребят. А мы пошли с условием сидеть независимо, как будто не знаем друг друга. Но тут Динка не выдержала и говорит: "Не удивляйся, это НАШ муж." - Тогда уже и Ален захохотал и помчался в сторону кухни!

Они медленно брели по сияющему пустому пляжу, обходя пронумерованные шезлонги. Хайнц неожиданно сказал:

- Ты с такой добротой рассказываешь обо всех: русских, евреях, французах. Ты только немцев не любишь.

- Неправда!

- Ну кроме одного, разве что.

- Хайнц, немцы - чувствительные и даже сентиментальные люди, но испорченные своим чрезмерным пристрастием к правилам и организации. Ты понимаешь, о войне я не говорю. Хотя там, может быть, именно эта смесь и была самым страшным... Но это обсуждать неинтересно.

Хайнц сел в шезлонг. Лору он одел, а сам замёрз и теперь укрылся от ветра, который прошивал его насквозь. Он смотрел на песок, не желая показать Лоре слишком блестящие, надутые ветром глаза. Её последнее замечание его задело. Но она, похоже, не заметила и продолжала:

- Нам преподаватель истории рассказывал, что во время подавления Веймарской республики рабочие отряды не поехали на помощь, так как не было денег на билеты. А когда полиция разгоняла демонстрацию, то в парке все бегали по дорожкам вокруг клумб. Рабочих избивали дубинками, но ни одно растение не помяли. Ни те, ни другие.

- Лора, перестань. Это карикатура. Я не верю, - он замолчал, а потом продолжил, (в голосе его звучала настоящая обида):

- Правила организуют жизнь, делают её легче, удобней для всех, кто живёт рядом. Всякое развитие - это повышение организации. Вспомни, ты ведь сама мне приводила пример из физики. Как это слово?

- Энтропия. Её понижение. Но...

- Подожди. Не повторяйся; я помню всё, что ты мне говоришь. Ты для меня слишком важна, я помню каждую твою фразу! Конечно, жизнь богаче правил. Но правила - это необходимые самоограничения, скобки. Мы, немцы, большинство из нас, умеем за них выйти, когда нужно. Но, милая моя, чтобы выйти за скобки, надо вначале их иметь!

Теперь он смотрел на неё. Она села рядом и провела рукой вдоль носа.

- Нет, - сказал он, - это ветер.

- Хайнц. Я хотела тебе рассказать... Я не знала, как это рассказать...

И она рассказала ему. Это была история её бабушки. Но тогда, во время войны, бабушкой она не была. Галька Мирошниченко была тогда ненамного старше Лоры, такая же маленькая и хрупкая, дважды уже вдова от двух войн, с пятью детьми на руках. Теперь у неё в доме возле Луганска на постое стояли немцы, второй муж погиб в первый месяц войны, а старший, любимый сын от первого брака - красавец, умница, политрук Красной Армии, коммунист - пропал без вести.