Колин Маккалоу: Тим

— Я только что говорила с папой.

— Ой, хорошо! Когда он приедет?

— Он говорит, что приедет только, когда мы вернемся на работу. Я пыталась убедить его, чтобы он приехал скорее, но он не хочет. Он думает, что нам следует побыть одним, и это очень мило с его стороны.

— Да, наверное, так. Но ему не надо так делать, правда? Нам ведь не мешают гости. Миссис Паркер часто заходит, и нам это не мешает, да?

— Как ни странно, Тим, не мешает. Она хорошая старушенция.

— Мне она нравится, — он положил растение и обнял ее за талию. — Почему ты теперь всегда такая хорошенькая, Мэри?

— Потому что у меня есть ты.

— Я думаю, потому, что ты теперь не всегда одеваешься так, как будто едешь в город. Мне ты нравишься больше без туфель и без чулок, и когда волосы у тебя распущены.

— Тим, как тебе понравится, если мы поедем в коттедж на пару недель? Здесь хорошо, но там еще лучше.

— О, да, очень понравится! Я не любил этот дом раньше, но он оказался хорошим после того, как ты вернулась сюда из госпиталя. Теперь я чувствую, что принадлежу ему. Но коттедж — мой самый любимый дом во всем мире.

— Я знаю это. Поедем сейчас же, Тим, здесь нас ничего не держит. Я только ждала, что вдруг папа захочет поехать, но он пока предоставил нас самим себе, поэтому мы можем ехать.

Им даже не пришло в голову отправиться куда-нибудь еще. Грандиозные планы Мэри повезти Тима на Большой Барьерный Риф или в пустыню испарились как туман.

Они переехали в коттедж в тот же вечер, и очень забавлялись, решая, где они будут спать. Наконец они передвинули кровать Мэри в его комнату, а ее комнату, всю белую, как больничная палата, закрыли до тех пор, пока не придумают, как ее перекрасить в другие тона.

В саду было мало работы, а в доме еще меньше, и они гуляли в лесу часами, обследовали чудесные нетронутые места, сидели, склонив голову, над муравейником, наблюдая оживленную суету его обитателей, или следили, как петух птицы-лиры танцевал свой замысловатый свадебный танец. Если они оказывались слишком далеко от коттеджа и их заставала ночь, они оставались, где были, разложив одеяла поверх папоротника, и спали под звездами. Иногда они спали днем, а поднимались с заходом солнца и шли к берегу зажечь костер, радуясь обретенной свободе быть наедине с миром и друг с другом. Они сбрасывали с себя одежду, не боясь быть увиденными с реки в темноте, и плавали голые в спокойной черной воде, пока на берегу догорал костер и угли покрывались серым пеплом. После этого он клал ее на одеяло, лежащее на песке, не в силах дольше сопротивляться любовной жажде, а она поднимала руки и притягивала его к себе, испытывая такое счастье, которого не могла ранее и представить себе.

Однажды ночью Мэри очнулась от глубокого сна на песке и лежала несколько мгновений, не понимая, где она, пока не ощутила, что лежит в объятиях Тима. Ей пришлось привыкнуть к этому: он никогда не выпускал ее ночью. Любая попытка двинуться немедленно будила его, он начинал шарить руками, пока не находил ее, и опять притягивал к себе со страхом и вздохом облегчения. Казалось, он думал, что нечто, возникшее из темноты, выхватит ее и унесет, но он никогда не говорил ей об этом, а она не настаивала, надеясь, что когда придет время, он расскажет все сам.

Лето было в разгаре, и погода была превосходная. Дни стояли сухие и жаркие, а ночью морской бриз навевал чудесную прохладу. Мэри смотрела на небо, замерев в благоговейном изумлении. Широкий пояс Млечного пути пересекал середину неба от горизонта до горизонта, а мириады звезд горели так, что даже там, где их не было, чувствовалось смутное легкое свечение. Ничто не закрывало звездного неба, не было ни тумана, ни отсвета городских огней. Южный Крест протянул свои четыре конца по четырем направлениям ветра, пятая звезда сверкала, как алмаз, а шар полной луны заливал серебряным светом все вокруг. Река напоминала движущееся серебро, а песок — море крошечных бриллиантов.

И вдруг на какое-то мгновение Мэри показалось, что она услышала что-то, возможно, почувствовала. Оно было незнакомое и тонкое, как крик на грани тишины Мэри долго слушала, но больше ничего не повторилось, и она подумала, что, может быть, в такую ночь, как эта, живущим позволено услышать саму душу мира.

С Тимом Мэри нередко говорила о Боге, ибо Тим достаточно простодушен, чтобы поверить в нематериальное. Но сама она в Бога не верила. В основе ее атеизма лежало ограниченное убеждение, что есть только одна жизнь. И разве это не самое важное, совершенно независимое от существования высшего существа? Какая разница, есть Бог или нет, если жизнь кончается на пороге могилы? Она давно изгнала все сверхъестественное из своей жизни и, тем не менее, то полууслышанное, полупочувствованное, что пришло из ночи, обеспокоило ее, в нем был намек на другой мир, и она вдруг вспомнила старую легенду, что когда чья-нибудь душа пролетает над землей, собаки начинают выть, поднимая морды к луне, дрожа и горюя. Она села, обхватив колени руками.